в каком-то смысле сбылась. В начале шестидесятых непроницаемый железный занавес несколько обвис, пообтрепался, и первые настоящие французы (не считая Ива Монтана и Симоны Синьоре) зачастили в теплый, почти курортный Киев. А там их ждала она – смеющаяся, с запрокинутой головой, в изящных туфлях-лодочках и блузе-апаш, перешитой из блузы ее сестры Ляли, – она ждала их, вооруженная до зубов правильными и неправильными глаголами…
* * *
Я часто тоскую по Парижу. Возможно, это мамино наследство – пластинки фирмы «Мелодия», голоса Монтана и Азнавура, Бреля и Гитри, что-то нежное и необязательное, легкое и отточенно-небрежное, столь чуждое всем «надо», «тяжело», «должна».
Эта струящаяся (сквозь все помехи и царапины на пластинке) иная жизнь. Ее ускользающий шлейф. Шорох речи, скольжение ее. Ослепительная улыбка на туго натянутом полотне, выцветший снимок, на котором черным по белому:
chère Emily… en mémoire…
Yves Montand.
* * *
Собираясь в поездку, я отыскала запись выступления Ива Монтана в конце далекого 1957 года. Москва, Ленинград, Киев. Переполненный зал, рукоплещущий великому артисту. Десятки, сотни восторженных лиц, обращенных к сцене. И среди них, клянусь, я увидела глаза большеротой девчонки с запрокинутой головой. Они были абсолютно счастливыми, полными нездешней нежности, предвкушения огромной и сбывающейся сию минуту мечты.
Жука Жукова
Новогодняя сказка
Я тогда в аспирантуру собиралась поступать, и была ужасно холодная зима.
Подруга уезжала в свадебное путешествие и одолжила мне свою работу.
– Ровно месяц, обещаешь? Потом вернешь работу назад.
И дала телефон, сказала так:
– Просто позвони.
Я просто позвонила и сказала: «Алло». На том конце провода тоже сказали: «Алло». Я немного подышала в трубку. И мне сказали:
– Читайте.
– Что читать?
– В данный момент не важно.
Я взяла со стола учебник «Физиология высшей нервной деятельности» и стала читать про угашение реакций нейронов гиппокампа. Через минуту он прервал: «Вы подхо́дите».
Так я начала работать на самой странной и самой высокооплачиваемой работе в своей жизни.
Я была чтецом свежей прессы. Ровно в 6:20 утра водитель в строгом костюме привозил мне подборку газет. В 6:30 я звонила своему работодателю и читала новости вслух.
Он почти не разговаривал со мной, внимательно слушал, иногда прерывал и просил начать следующую. Через час неизменно говорил:
– Спасибо, на сегодня достаточно.
Раз в неделю его водитель завозил мне белый конверт со ста баксами внутри. От конверта пахло дорогим одеколоном и успехом.
Вот и все, если не считать того, что я влюбилась без памяти.
В него невозможно было не влюбиться, у него был низкий баритон и какая-то тайна.
Я целыми днями думала о нем. Ему, должно быть, жутко одиноко ехать в своем черном бездушном «мерседесе» со строгим молчаливым водителем, а за окном морозная зима, и только мой голос согревает его.
Я прилагала невероятные усилия для соблазнения. При чтении я понижала голос до хриплого почти сексуального шепота. В паузах я слегка облизывала верхнюю губу влажным языком и каждое утро красила губы помадой. Голос женщины с помадой на губах, безусловно, отличается от голоса без макияжа.
Я улыбалась во время чтения лаконичной улыбкой, давая понять, что я жизнерадостная, но самодостаточная и яркая личность.
Я мелодично побрякивала в трубку тонкими серебряными браслетами на своем аристократическом запястье.
Я изучила все нюансы голосового обольщения.
Ничего не помогало. Он неизменно ровным голосом произносил то же:
– Спасибо, на сегодня достаточно.
Отчаявшись, я надавила на водителя. Из него удалось выбить лишь, что мой принц о-о-о-очень состоятельный мужчина и что каждый день по дороге в офис он слушает новости, зачитываемые прекрасным женским голосом.
Прекрасным голосом! Это был первый комплимент от него. В его ушах я была прекрасна.
Я перестала спать по ночам. Я представляла, что если у него такой голос, то какие у него, должно быть, сильные руки. Как он сгребает меня и крепко прижимает к себе. Со страстью. И я шепчу ему в ухо ничего не значащие пустяки. А он целует меня в шею, потому что больше не в силах сдерживаться.
Я чувствовала, между нами – искра. Иногда во время прощания у него слегка дрожал голос.
До приезда подруги оставалось три дня!
И я решилась на беспрецедентные меры – признаться ему в любви по телефону. Честно и открыто.
Дочитав про слияние нефтяных компаний, глубоко вздохнула и на выдохе произнесла: «Мне кажется, нам надо встретиться».
– Что?
– Я вас люблю.
Мы встретились на Садовом у кинотеатра, он вышел из машины и увидел меня…
Я тоже увидела и отвернулась, поняла, что не подойду.
Он грустно посмотрел на меня издалека, поднял воротник, поежился от мороза, прошелся вдоль машины для вида и помахал мне рукой. А я отвернулась и ушла.
Больше он мне не звонил.
Он был совсем не похож на свой голос.
Может быть, он даже был красивым, может быть, необычайно умным.
Просто он был не тот. А зачем тебе не тот под Новый год?
Елена Румянцева
Пальмовая ёлка
Мы помним тех, кого обнимаем, и их возраст становится невидимым. Голос. Шепот. Слова, темнота. Мы обнимаем свою память. Все те же. Все те же.
М. Жванецкий
Когда понеслась побудка, Иван отжимался на балконе.
В их заведении побудка выглядела так – настежь распахивается дверь, громкий хлопок ладонью по выключателю верхнего света и зычный крик: «Подъем!» В следующей комнате происходит то же самое, и так двадцать раз – десять комнат по одну сторону коридора и десять по другую. Проще через громкую связь на весь этаж сыграть горном «Зарю», но, возможно, персоналу нравился сам процесс.
В темной духоте комнат заворочалось, заперхало, закряхтело. Гулко стукнул в стену чей-то неловкий локоть. В уборной грянул водопад спускаемой воды. По коридору зашаркало многоножно в сторону процедурной. Загремели увозимые из комнат капельницы. Скрипнул линолеум под колесами сидячей каталки. Грохнули двери лифта и потянуло запахом какао и каши – на «ходячий платный» этаж привезли завтрак. Иван Сергеевич пошел в душ.
Отгремело в процедурной лихое гусарское: «Эх, Леночка, кабы не мои лишние пятьдесят!» Отшипело язвительное: «Извиняюсь, конечно, Лия Изральевна, но я на всех
