— Я Ладушкина еще раз спрашивал, лично, — сообщил мне Левченко. — Разговариваю, а у него слезы на глазах. Говорю ему: «Разве солдаты плачут? Что заслужил — получи». «Так точно», — отвечает. «А что же слезу пускать?» — «Я не из-за взыскания». — «Так из-за чего же?» Он мне и признался: во время того воскресного увольнения хотел он со своей девушкой в загс идти. Сказал я ему: «Не рано ли солдату жениться? Нельзя, что ли, подождать, пока служба кончится? Он взор потупил, отвечает еле слышно: «Ждать никак невозможно». «Почему?» — спрашиваю. Промолчал.
— А как все-таки с загсом? — спросил я у Левченко.
— Не хватало мне забот — обеспечивать свадьбы самовольщиков! Потерпит с этим мероприятием.
В общем-то Левченко прав. Мало ли кто из солдат имеет невест. Так ведь не рвутся в загс, пока не отслужат. Да и невесты терпеливо ждут, не приезжают к месту службы своих женихов, не подбивают их на самовольные отлучки, чтобы те получали в качестве свадебного подарка от командования лишение увольнения. А Ладушкин и его невеста так спешат… Как-то не по-взрослому это.
Я сказал об этом Левченко.
— Я тоже удивляюсь, — ответил он. — Чего этот жених такой нетерпеливый? Ну да ладно! Покажет образец в службе — на сутки увольнение дам, пусть женится. Без всяких ходатайств. А то адвокатствуют…
— Кто?
— Да ефрейтор Горелый.
— Кто он такой, этот Горелый?
— Комсорг у Бакрадзе. Похоже, дружок этого разгильдяя Ладушкина. Просил меня и Бакрадзе ему увольнение раньше разрешить. А я говорю: «Вы же сами этого нарушителя по комсомольской линии с песочком продрали, чего же теперь ходатайствуете?» Отказал.
3Горелый, Горелый…
— А, припоминаю! Маленький такой крепыш с пытливым взглядом, волосы надо лбом торчат, наверное, расчески не слушаются. Теперь-то помню его хорошо! Точно, на дивизионном комсомольском активе, где мне надо было речь держать, во время перерыва, в коридоре ко мне пробрался, протиснувшись меж обступившими меня комсомольцами, с которыми я беседовал, этот самый Горелый. Он показал мне толстый журнал, который держал в руке, и спросил:
— У нас ребята интересуются, правда ли, что солдатам не все читать разрешено, что другим?
— С чего это ваши товарищи взяли? — удивился я. — Что может читать каждый, то может читать и военнослужащий. Права у всех граждан одни.
— Тогда не понимаю. — Горелый протянул мне журнал. — Вот, убедитесь. В предыдущем номере повесть была и сказано: «Окончание следует». Я вчера в библиотеке этот номер взял, чтобы окончание прочесть, а оно там вырезано. Спросил библиотекаршу почему, а она говорит — распоряжение. А чье — не сказала.
— Недоразумение какое-то! — Я перелистал журнал.
Действительно, в нем было вырезано несколько десятков страниц, чуть не половина журнала. А в оглавлении фамилия автора, известного писателя, и название таинственно изъятого произведения были густо, так что не прочитаешь, замазаны тушью. «Что за чепуха? — удивился я. — Самоуправство неумной библиотекарши? Повесть эта о войне, я ее читал. Вещь в самом деле спорная, вызвала много разговоров, и мнения о ней разные, вплоть до самых отрицательных, хотя все признают талант автора, даже самые яростные его критики. Я в ней тоже со многим не согласен, и довольно решительно. Неправдоподобно сильными выведены в этой повести о войне отрицательные персонажи; на негодяев, если верить автору, у нас и управы не было. Сгустил он краски, обличая мерзость, у него все храбрые фронтовики одного подлеца боятся. Повесть эту, на мой взгляд, есть за что критиковать, и притом серьезно. И надо критиковать. Но все это не дает никому права самочинно запрещать ее.
— Почему вырезано — разберусь, — пообещал я Горелому, возвращая журнал. — А запрета, повторяю, никакого быть не может. Раз напечатано, значит, разрешено.
— Да, товарищ полковник? — В голосе Горелого еще чувствовалось сомнение. — А то у нас один солдат этот журнал в городе купил, когда узнал, что из номера что-то вырезано. Показал в казарме, а ему говорят: это подпольная литература.
— Нашли подпольную! — не удержался я от смеха и спросил: — А что, многие этой повестью интересуются?
— Сначала мало кто. А как услышали, что запрещенная, так и тех, кто сроду журналов не читает, любопытство взяло, искать кинулись.
— Ну и как эту повесть у вас понимают?
— Разное толкуют. Но все признают — сила!
— Ну а вы сами?
— Очень интересно. Бой там описан — читаешь, будто сам под огнем… Только мне отец совсем в другом духе про фронт рассказывал. Не под страхом они там все делали… Но я только первую половину прочел, до вырезанного. Не знаю, что дальше… А как вы, товарищ полковник, эту повесть считаете?
— Сила-то сила… Только, на мой взгляд, несколько однобоко эта сила приложена, — ответил я Горелому. — А однобокость, в любую сторону, — это уже отклонение от нормы, а в литературе, значит, от правды. И ваше дело, дело комсомольцев, постараться, чтобы о повести не просто разное толковали, а поняли бы, что в ней хорошо и верно, а что — нет…
Разговор наш был прерван звонком, возвестившим о конце перерыва.
Однако об этом разговоре и своем обещании разобраться я не забыл.
В тот же день после собрания актива я наведался в гарнизонную библиотеку. Заведующая сообщила, что еще до прихода номеров журнала с окончанием повести товарищ Кобец дал ей указание немедленно представить все эти номера ему. Возвратились они в библиотеку в том виде, в каком был экземпляр журнала, показанный мне Горелым.
Библиотекарша рассказала мне также, что если номер, где была напечатана первая половина повести, мало кто спрашивал, то следующим номером, «препарированным» Кобецем, интересовались многие, желая лично убедиться, что в журнале в самом деле есть что-то такое, чего солдатам не позволено читать.
Вскоре после этих моих изысканий произошел у меня разговор с заместителем.
— Зачем вы это сделали? — спросил я Кобеца.
— А как же иначе? — с полной убежденностью ответил он. — В центральной газете была статья, что эта повесть идейно порочна. А вы защищаете!
— Да не защищаю! — Мне все труднее было сдерживать раздражение. — А считаю, ни к какому произведению не следует искусственно вызывать нездоровый интерес.
— Вот именно поэтому я и распорядился изъять.
— И напрасно. Вы только вызвали этот нездоровый интерес. Запретный плод всегда кажется более сладким, это давно известно.
— Плод-то ядовитый!
— Если так считаете — тем более не следовало привлекать к нему внимания.
— Интересно, что вы сделали бы на моем месте?
— То, чего не сделали вы, к сожалению.
— А именно?
— Сначала подумал бы.
Кобец вспыхнул при этих моих словах. А я уже пожалел, что не сдержался. Тем более что в разговорах с моим заместителем я иногда срывался и прежде, несмотря на все свои старания уберечься от этого.
— Извините за резкость, — поправился я. — Но вы поступили неправильно. И по существу, и… Представьте, что об этом случае станет известно за пределами нашего гарнизона. Притча во языцех получится. Ведь едва ли во всей армии кто-нибудь до такого додумался.
— Может быть, я в чем-то поступил и неосмотрительно, — признался Кобец. — Но считаю себя в принципе правым. Вредоносным настроениям надо преграждать путь любыми средствами.
— Надо. Это наш партийный долг. Но любыми ли?
— Как хотите. Я остаюсь при своем мнении.
— Ну что ж, ваше право, — не стал я более разубеждать Кобеца. — Вот только жаль, что все так нескладно получилось. Скажите спасибо заведующей библиотекой, что она вас не выдала. Сохранила, так сказать, в тайне, чье распоряжение. А сделаем мы так, — предложил я. — Вырезанные страницы вклеим. А коль уже у многих к этой нашумевшей повести интерес возник, как вы совершенно верно заметили — нездоровый, постараемся превратить его в здоровый и полезный для дела.
— Что, неужели будем поощрять чтение? — Голос Кобеца даже дрогнул. — Но ведь это… противоречит задачам воинского воспитания. Повесть-то с изъянами.
— Вот и постараемся, чтобы никто не принимал их за достоинства. Это будет на пользу воинскому воспитанию. Давайте организуем обсуждение при библиотеке.
— Для всех? Но при обсуждении могут быть высказаны и нездоровые взгляды! Содержание повести дает пищу для этого…
— Если они есть, они все равно будут высказаны. Так лучше уж не где-нибудь в курилке, а открыто. Тогда мы будем иметь возможность поспорить, опровергнуть эти взгляды, сможем помочь людям встать на верную, партийную точку зрения.
— Да, но в почву-то уже будут брошены вредные семена. — Кобец добавил назидательно: — Вы ведь знаете, какие у нас грамотеи имеются? Какой-нибудь ефрейтор из студентов, вроде Горелого, может такую философию развести, что всем политотделом его не переспоришь.
