— Если они есть, они все равно будут высказаны. Так лучше уж не где-нибудь в курилке, а открыто. Тогда мы будем иметь возможность поспорить, опровергнуть эти взгляды, сможем помочь людям встать на верную, партийную точку зрения.
— Да, но в почву-то уже будут брошены вредные семена. — Кобец добавил назидательно: — Вы ведь знаете, какие у нас грамотеи имеются? Какой-нибудь ефрейтор из студентов, вроде Горелого, может такую философию развести, что всем политотделом его не переспоришь.
— Ну, это уж вы преувеличиваете мощь ефрейтора и преуменьшаете способности политаппарата. Кстати, наверняка найдутся и такие ефрейторы из студентов, как вы говорите, которые в споре займут сторону политотдела, нашу с вами сторону. И вообще — народ у нас в дивизии образованный. И не просто образованный, а коммунисты, комсомольцы. Сумеют разобраться, что к чему. Конечно, если поможем. А помочь — обязаны.
— Воля ваша, но, по-моему, рискованно устраивать открытое обсуждение такой сомнительной вещи.
— Рискованно только в том случае, если мы не уверены в своей способности противостоять оппонентам, защитить партийную точку зрения, если боимся их вопросов. В идеологии нельзя быть только на оборонительных позициях. Самим следует наступать. Наступление — лучший вид обороны. Вот Владимир Ильич Ленин никогда не стремился уходить от открытого обсуждения острых вопросов, сам на том часто настаивал. И побеждал противников в споре. А противники бывали сильные.
— Так то Ленин…
— Так то и вопросы. Нам-то легче. Неужто мы, если как следует подготовимся, не сумеем добиться, чтобы верная, партийная мысль восторжествовала?
— Для этого не обязательно допускать, а тем паче поощрять неправильные высказывания.
— Поощрять — согласен, не надо. Но разве будет лучше, если ошибочные мысли станут бродить потихоньку, из одной головы в другую? Мы, люди военные, знаем, — с противником легче бороться, когда он виден, когда нам все известно о нем. Любой боевой приказ начинается с данных о противнике.
— Это так. Но обсуждение проводить все-таки рискованно.
Я не согласился с Кобецем. Поручил Бахтину мобилизовать его комсомольский актив и обстоятельно подготовить обсуждение, подготовить так, чтобы не получилось неожиданных для нас результатов.
На обсуждение собралось довольно много желающих, в основном любители чтения, библиотечные завсегдатаи, а у нас их, как и в любом гарнизоне, множество. Ничего такого, чего опасался Кобец, не произошло, хотя и выступали «ефрейторы из студентов», которых он так побаивается, и кое-кто из них даже восторгался тем, каким сильным по сравнению со всеми остальными получился самый мрачный образ.
Но им спокойно и толково разъяснили, в чем они неправы. Особенно убедительно говорил сам организатор этого дела Бахтин. Сережа, надо сказать, парень толковый, литературу постигает не по обязанности, а по любви к ней, чувствует и понимает ее. По некоторым неофициальным данным, он и сам, тщательно засекречивая это занятие, пописывает рассказики и посылает их в газеты и журналы, но пока безуспешно. Любопытно, между прочим, как он «рассекретится», если какое-либо из его творений вдруг да опубликуют? Пока что он известен только как автор заметок о комсомольской работе в нашей окружной газете. Выступал и тот самый Горелый, который подходил ко мне с «препарированным» журналом на собрании актива. Высказался он вполне здраво, умно и доказательно. Раскрыл, в чем ошибки автора повести.
…Так вот, этот самый ефрейтор Горелый. Парень вроде правильный. Комсорг. Почему же он так печется о справедливо наказанном Ладушкине? По дружбе?
Конечно, я мог бы поручить выяснить все обстоятельства кому-нибудь, хотя бы тому же Бахтину, что в общем-то по его части, у меня дел хватает и без того. Но иногда не могу удержаться от соблазна. Всегда хочется самому вникнуть в то, чем живет, чем дышит каждый, за кого мы отвечаем.
Беда наша, руководящих работников, в том, что среди многообразных и нескончаемых дел наших иной раз трудновато нам бывает найти время, чтобы поговорить по душам с кем-либо в отдельности из тех, кто составляет массу. Так уж повелось — мы, начальники, разговариваем, если не считать речей и докладов, больше со своими ближайшими подчиненными, теми, что составляют «аппарат». Правда, мы отвечаем на вопросы, заданные в посланных нам в президиум записках, иногда перекинемся словечком-другим во время перерыва с обступившими нас людьми. Правда, говорим с глазу на глаз, если к нам приходят с разными нуждами на прием, или когда вызываем в связи с каким-либо разбирательством. Конечно, мне часто приходится беседовать с пропагандистами, секретарями организаций и с другими руководящими или просвещающими товарищами. А вот просто с рядовыми… Понятно, как ни крутись, не так уж много отыщется времени на разговоры без заранее поставленной цели, на беседы просто так, чтобы узнать, чем человек дышит. Но, между прочим, Владимир Ильич был занят не меньше каждого из нас, и делами поважнее и поответственнее. Однако находил минутку, а иногда и больше, чтобы поговорить со встретившимся красногвардейцем, с рабочими, потолковать с ходоками. И на охоту, когда был уже главой правительства, любил ходить не со своими сотрудниками, а с простыми мужиками. И очень много черпал для себя, для своих мыслей из бесед с рядовыми людьми. А у нас, бывает, некоторые руководящие товарищи считают возможным общаться напрямую только со своими непосредственными подчиненными. Невредно было бы им иметь привычку к неофициальному, по душам, разговору с самыми рядовыми — из такого разговора можно узнать подчас больше, чем из выступлений, протоколов или докладных.
Когда мне вновь довелось быть по своим делам в полку у Рублева, я, вспомнив о комсорге Горелом, попросил Левченко пригласить его ко мне.
Явившись, Горелый доложил о себе не то чтобы испуганно, но с явным недоумением. Левченко ушел, мы остались с ефрейтором вдвоем. Он смотрел на меня настороженно: зачем понадобился? Обычно такого рода неожиданные приглашения бывают связаны с каким-либо чрезвычайным происшествием.
Я поспешил успокоить его и начал издалека:
— Знаете, товарищ Горелый, просто хотелось бы потолковать с вами о работе комсомольской организации.
— Со мной старший лейтенант Бахтин уже говорил…
Горелый явно недоумевал: почему это я вдруг заинтересовался комсомольскими делами, когда ими занимается мой помощник? Но мало ли какие могут быть соображения…
Во всяком случае, он довольно быстро успокоился. Да и вообще, как я уже успел заметить, этот юноша не из застенчивых, держится свободно, с тем чувством внутреннего достоинства, которое характерно для многих молодых людей, которых мне удается наблюдать в дивизии.
Я начал с того, что стал расспрашивать, как он строит комсомольскую работу в батальоне, нравится ли она ему, кто помогает ему и что мешает. Он отвечал охотно, но как-то слишком уж лаконично, той доверительной простоты в разговоре, которой я хотел бы, не получалось.
Я сказал Горелому:
— Я же ничего не расследую, не обследую. Просто мне интересно знать, как у вас, у комсорга, идет дело? Что для вас в последнее время было наиболее сложным? Какой самый трудный случай?
— Самый трудный? — Мой собеседник задумался. — Самый трудный случай, товарищ полковник, когда приходится с близкого друга взыскивать.
— Не такой ли случай у вас был с Ладушкиным?
— Как сказать — был? — услышал я в ответ. — Этот случай еще не кончился. Очень Геннадий… — Горелый поправился: — Очень Ладушкин переживает. Выговор мы ему на собрании записали. Увольнений лишен. А ведь к нему специально невеста приехала, зарегистрироваться они собрались, им необходимо.
Уже давно догадываюсь, в чем причина такой торопливости Ладушкина, но вопрос-то деликатный. Я решил проверить свое предположение:
— Почему Ладушкин так спешит? — И пошутил: — Боится, девушка разлюбит?
— Понимаете, товарищ полковник… Я дал ему честное слово, что никому…
— Ну что же, — поспешил я успокоить Горелого. — Не требую, чтобы вы нарушали слово, данное товарищу. Однако, скажите, вы не пытались объяснить ему, что приезд его невесты осложнил им жизнь? Приехать бы ей на день-два — одно дело. А ведь она, кажется, намерена пробыть здесь дольше?
— Да, у нее в городе школьная подруга вдвоем с матерью живет. Она у них поселилась.
— И долго здесь жить намерена?
— Ладушкин говорил, на все время, пока он служит.
— Вот как! А кто она по специальности?
— Телефонистка… Курсы в прошлом году кончила.
— А как вы считаете, лучше ей здесь жить или вернуться домой? Для Ладушкина как лучше?
Горелый призадумался.
— С одной стороны, конечно, хорошо, видеться почаще могут. А с другой… Я Ладушкину прямо сказал: одно расстройство. Увольнение-то ведь не каждый день. А сейчас и вовсе… Они еще раньше извелись оба. Он в казарме сидит и терзается, как она там? А она у проходной… По-моему, лучше бы он ее обратно отправил… Ко многим солдатам, да и ко мне тоже, есть кому приехать, товарищ полковник, — с внезапной откровенностью признался Горелый. — Только я не стану приглашать больше чем на день-два. Да и то еще подумаю. Одно терзание, как у Ладушкина… Зачем?
