Цезарь не возражал.
Распределение должностей вызвало возбуждение в столице.
— Как, один муж назначает магистратов? Какое он имеет право? — роптали аристократы. — Неужели республика перестала существовать?
— Республика? — ехидничал Цицерон. — Лысый говорит, что она умерла… А если это так, то разве диктатор с наследственным титулом императора не является единодержавным правителем, или царем?
— Позор!
Однако намеченные лица были выбраны. Видя всеобщее неудовольствие, Цезарь объявил об уступках, и все, казалось, были довольны.
— Ты ошибся, Марк Туллий, — говорил Цицерону Требоний. — Плебс и аристократия получили права, а это значит, что…
— Не обольщай себя надеждами, — сказал оратор, — лысого мы знаем — хитроумный демагог! Не удивляйся, если он даст амнистию помпеянцам, а потом передушит их поодиночке… Не так ли поступил он с Марцеллом?
— То, чего нельзя доказать, спорно. Разве твой друг Брут не защищал его с жаром от этого обвинения?
— Брут… Брут… Он ослеплен милостями Цезаря… Не забывай, что уступками нельзя купить республиканское общество. Нобили боятся, что Цезарь, возвратившись из Парфии победителем, станет автократором, а ведь это, друг, опаснее диктатуры… Что? Ты уверен в его победе? Нет, он погибнет так же, как Красе: боги жестоко карают тех, кто нарушает мирные договоры ради корыстолюбия.
Подошли Кассий и Брут. Цицерон несколько смутился. После взаимных приветствий Кассий спросил:
— Беседа, кажется, была о Цезаре? Да, великий муж. украшение нашего века… Парфянская война, без сомнения, возвеличит его еще больше…
— Парфня, Парфия! — едко прервал Цицерон. — О боги! Если он сначала женится на Клеопатре…
— А разве египетская царица приезжает в Рим? — вскричал Брут.
— Неужели вы не знаете? Впрочем, диктатор не обязан делиться всем с бывшими помпеянцами?
Кассий и Брут вспыхнули, потом побледнели.
— А известно ли вам, — продолжал Цицерон, — что после женитьбы на этой египетской простибуле Цезарь перенесет столицу в Илион или в Александрию? Город Ромула станет муниципией, зарастет травой и чертополохом, и по улицам будут бродить мулы, свиньи и ослы — римляне! А управление государством перейдет к царю Цезарю и царице Клеопатре, которые возглавят космополитическую чернь!
Брут хмуро взглянул на оратора:
— Не злословь, Марк Туллий, не оскорбляй великого римлянина!
— Великого? И Сулла велик. Впрочем, Сулла возвратил часть отобранных земель владельцам, а Цезарь вновь отобрал их, чтобы распределить среди ветеранов… Знаешь, некоторых из центурионов он сделал членами сословия декурионов, а иных членами муниципальных аристократий… Что это? Насмешка над обществом или заискивание перед легионариями?.. А заморские колонии? Ха-ха-ха! Не большим успехом они пользуются!..
В конце года, в день празднества в загородной вилле Эрато, в Рим прибыла Клеопатра. Цицерон, проходя с Кассием по Палатину, толкнул его в бок:
— Видишь? Не правду ль я говорил?
Побледнев, Кассий смотрел расширенными глазами на царицу, возлегавшую в лектике, на множество рабов, толпившихся вокруг нее, на придворных, — и мысль, что Цицерон, быть может, прав, заставляла сжиматься кулаки.
— Дорогу царице, дорогу! — кричали рослые эфиопы, расталкивая народ, и над толпами любопытных, сбегавшимися со всех улиц, плыла, точно парус, золотая лектика с белыми занавесками и мелькало чарующим видением прекрасное лицо египтянки.
— Опять во дворец Цезаря? — шепнул Цицерон в удивился, когда рабы, миновав Палатин, направились к Эсквилинским воротам.
Кассий молчал. Он начинал понимать, куда направляется Клеопатра, и, поспешно простившись с Цицероном, бросился вслед за лектикой.
«Очевидно, царица остановится в вилле Оппия, — думал он, усиленно работая локтями и не слушая оскорблений, которыми осыпала его толпа. — Бьюсь об заклад, что у ворот она пересядет в повозку».
Так и случилось.
Лошади у него не было, и он послал сопровождавшего его невольника домой за жеребцом. Смотрел, как удалялась царица с придворными, и сердце его тревожно билось.
Мимо проскакали Бальб и Антоний, затем Брут и Фаберий, а потом ехали матроны: Сервилия, Тертуллия, вдова Красса Богатого, Терция (Кассий отвернулся, чтоб она его не узнала), Фульвия, супруга Антония, Порция, жена Брута, дочери и жены магистратов.
Уже смеркалось, когда Кассии, сев на коня, выехал за ворота. Не успел он отъехать двух стадиев, как его догнал Требоний.
— Неужели Цицерон прав? — мрачно усмехнувшись, спросил консуляр.
— Прав или нет — что нам до этого? — притворно вздохнул Кассий. — Мы едем на пиршество, а не для того, чтобы заниматься политикой.
Требоний помолчал, потом, сдержав лошадь, перешедшую в рысь, остановил на спутнике раскосые глаза.
— Пусть боги сжалятся над отечеством. Разве благородный Кассий не видит, что тиран (Кассий вздрогнул) стремится к диадеме?
— Зачем повторяешь слова Цицерона? — тихо спросил Кассий. — Сегодня мы ничего еще не видим, а тиран он или нет, стремится ли к царской власти и готов ли жениться на Клеопатре — все это предположения…
— Разве диктатура и единодержавие не тирания?
— Единодержавие ограничено правами народа…
— А диктатура?
— Ты знаешь, он отказывался от нее, но сенат навязал ему… Во всяком случае, нужно быть на страже, и, если позволишь, благородный Требоний, я навещу тебя после нового года.
Впереди сверкала огнями вилла, и они, стегнув бичами коней, помчались вперед, прислушиваясь к голосам, доносившимся из сада, вдоль которого скакали.
Антоний усиленно ухаживал за царицей, возбуждая дикую ревность Фульвии. Цезарь равнодушно прислушивался к их смеху, читая на возбужденном лице и в сверкавших глазах Клеопатры радость и восхищение.
«Антоний женолюб, — думал Цезарь, — и ни одной матроне, ни одной девушке не дает прохода… Но царица?.. Неужели он думает… Нет, не может быть!»
Подошел к ним, когда Антоний рассказывал грубую лагерную шутку, а Клеопатра хохотала, закинув назад голову.
— Повтори, — раскрасневшись, сказала царица, — кстати послушает наш император…
Антоний рассказывал остроумно, со смехом, и борода его прыгала, а зубы сверкали. Непристойные названия вызывали хохот царицы.
Цезарь нахмурился, но Клеопатра, взяв его за руку, спросила:
— Угадай, император, кто бывает неистовее в любви — толстяк или худощавый?
Цезарь не успел ответить, — говорил Антоний:
— Конечно, толстяк; разве жир не вызывает жара в крови, способствуя любви? Взгляните на меня, царь и царица!..
Цезарь покраснел от удовольствия.
— Друг, — сказал он, сжимая ему руку, — хотя ты и величаешь меня царем, остерегайся ярости врагов…
— Врагов? — вскричал Антоний. — Помпеянцев или… Но нет! Парфянская война откроет тебе путь к могуществу и еще большей славе!..
Цезарь шел в глубокой задумчивости по дорожке сада.
— О чем задумался наш господин и владыка? — услышал он греческую речь и, подняв голову, остановился: перед ним была Эрато, а позади нее стоял, низко кланяясь, Оппий.
— Эрато? — спросил Цезарь, любуясь гречанкой и покровительственно похлопывая ее по щеке. — Хороша, очень хороша! У тебя, Оппий, больший вкус, чем я думал…
— Прикажешь, господин…
Мгновение император смотрел на гречанку, на ее толстые бедра, просвечивавшие сквозь прозрачную ткань, потом взгляд скользнул по ее лицу:
— Благодарю, друзья… Нет, вы созданы друг для друга…
Он снял с руки золотой перстень с гиацинтом и надел Эрато на палец.
Гречанка поцеловала ему руку:
— Верная твоя рабыня всегда к твоим услугам.
— Хорошо, друзья, — рассеянно выговорил он, подавляя вздох, — еще раз благодарю вас за пиршество и проявленную заботливость…
Отвернувшись, он быстро зашагал к дому, где толпились его сторонники и откуда доносился веселый хохот Долабеллы.
XIX
Желая назначить Долабеллу перед отъездом своим в Парфню консулом-суффектом, Цезарь объявил об этом в январские календы на заседании сената, но натолкнулся на яростное возмущение отцов государства во главе с Антонием, который ненавидел Долабеллу.
— Как, — кричали с негодованием сенаторы, — чтобы вождь плебеев стал главой республики? Не допустим!
— Он опять будет возбуждать народ против власти, и опять прольется кровь на форуме!
Встав, Антоний поднял руку.
— Император, — громко сказал он, — я предан тебе и готов на все ради тебя, твоей славы и могущества, — ты это знаешь. Но я не могу допустить, ради блага отечества, чтобы легкомысленный муж играл судьбами родины. И я, как авгур, воспрепятствую собраться комициям для утверждения в должности врага порядка и спокойствия…
