— Брут? — вскричал Требоний. — Какая счастливая мысль! Сам Цицерон посвящает свои книги его имени, как бы побуждая к спасению родины… О Кассий, Кассий! убеди его помочь республике!..
Громкие голоса, восторженные крики.
— Тише, — топнул Кассий. — Беседу об этом хранить в тайне. А я поговорю с ним.
На другой день после Луперкалий Кассий отправился к Бруту.
В доме Брута собирались члены его кружка: бородатый Аристон, брат Антиоха Аскалонского, оратор Эмлил, работавший над сочинением «Брут», Сервилия, преклонявшаяся перед императором и намекавшая сыну, что он может разделить верховную власть с диктатором, если будет верно ему служить, Порция, дочь Катона, ненавидевшая Цезаря и соперничавшая с Сервилией из-за влияния на Брута, Цицерон со своим «сыном» Тироном, раб-скорописец, подаренный Бруту Цезарем, и семейограф Катона, записывавший речи при помощи знаков.
Брут подозвал семейографа, когда в атриум входил Кассий.
— Тщательно записывай речи мужей, — сказал он, — а завтра перепишешь их и принесешь в таблинум… А, Гай Кассий! — вскричал он, повеселев. — Как я рад, что ты перестал, наконец, сердиться… Иначе ты, конечно, не пришел бы ко мне… Как здоровье Юнии?..
Юния была сестра Брута и жена Кассия.
— Забудем прошлое, — смущенно вымолвил Кассий, не отвечая на вопрос и оглядывая собеседников, которые знали о предпочтении, оказанном Цезарем Бруту, — не претура, дорогой мой, является причиной ссоры, а нечто иное…
Но Брут, не обратив внимания на намек, полуобнял Кассия и подвел к матери и жене, которые сидели на биселле:
— Вот он, беглец, легко порвавший узы дружбы!
— Ты шутишь, Марк! — возразил Кассий. — Разве дружбу можно убить?
— Если не убить, то превратить в равнодушие или…
— …или ненависть? Но это скорее касается любви. Так беседуя, они отошли от женщин к ларарию.
— Я пришел к тебе, Марк, по важному делу…
— Говори.
— …По тайному делу… государственному… Брут насторожился.
— Все надежды народ возлагает на тебя…
— Народ?
В раздумье смотрел на Кассия.
— Но чего хочет народ? Милостей от Цезаря? Пусть популяры обратятся к Долабелле…
Кассий усмехнулся:
— Какой ты недогадливый! — вздернул он плечами. — Ты говоришь, что любишь республику. Да? Но тогда почему же ты спишь? Тиран стремится к диадеме, а предсказания Сибиллиных книг ясно говорят…
— Что? — побледнел Брут, начиная понимать. — Против Цезаря?.. против мужа, называющего меня сыном?.. Против… Он добр был ко мне и к матери…
— Однако твой предок Брут, первый консул республики, пожертвовал своими сыновьями для блага отечества…
— Мой предок? — усмехнулся Брут. — Но кто может доказать…
— Поговори с Аттиком. Он утверждает, что линия рода Юниев не угасала с того времени, как…
— О боги! Не искушай меня, Гай, иначе я разобью себе голову о стену…
Кассий нахмурился.
— Постыдись, Марк! Неужели ты лишен твердости римлянина? Вспомни, что ты писал в эпистолах, посылаемых мне, Катону, нашим друзьям: «Наши предки считали, что нельзя терпеть тирана, если бы он был даже нашим отцом». И еще: «Я не признал бы права иметь больше власти, чем сенат и законы, даже, за родным отцом»… Поэтому скажи откровенно: ты за Цезаря?
— Ты лжешь… На Луперкалиях он отверг диадему…
— Хитрость вероломного демагога!
— Я ненавижу монархию, но Цезарь…
— Цезарь — монарх. Следовательно, ты не должен терпеть монарха.
Брут смотрел на него, сурово сдвинув брови. Глаза его стали оловянно-неподвижными.
«Вороньи глаза, — думал Кассий, наблюдая за ним, — в них нет мысли, только глупое упрямство».
— Вся разница между нами в том, — заговорил Брут надломленным голосом, — что ты, Кассий, против монарха, а я — против монархии. Но так как Цезарь не монарх и не стремится к монархии, о чем он объявил всенародно на форуме, то, прошу тебя, успокойся и не расточай напрасно своего красноречия!
Кассий пожал плечами.
— Мы еще поговорим об этом, и я уверен, что сумею тебя убедить… Но пойдем к гостям. На нас обращают внимание…
Действительно, Цицерон и Порция, тихо беседуя, поглядывали на бледного Брута и возбужденного Кассия.
«Неужели опять ссорятся?» — думала она, и на ее миловидном лице была горесть.
Когда к ним подошли Брут и Кассий, Цицерон сказал:
— Все мы философы, каждый по-своему. Ты, Брут, говоришь: «Для того, чтобы быть счастливым, человек нуждается в самом себе». А я писал: «Замыкаться в себе значит сохранить свою внутреннюю свободу и избегать тирании». Фавоний же утверждает, что лучше выносить произвольную власть, чем способствовать гражданской войне. Кто прав? Думаю, никто. Теперь, когда что-то изменилось, нужно всем нам подумать о республике.
— Я не понимаю тебя, — переглянулся Брут с Кассием.
— Не понимаешь? Вспомни, что я писал: «Республика и ты — вы взаимно потеряны друг для друга»…
Подошла Сервилия. Услышав слова, громко произнесенные Цицероном, она покачала головою:
— Ты ошибаешься, Марк Туллий, утверждая, что республика потеряна для сына, а он — для нее… Разве Брут, помогая Цезарю, не работает на благо родины? Разве Цезарь не популяр и не воевал всю жизнь с олигархами и аристократами, приверженцами их? Разве Брут не доволен претурой? Придет время, и он будет консулом…
— Не находишь ли ты, благородная Сервилия, что положение Брута и сотен нас — это выгодное рабство? — перебил Цицерон. — Быть свободным — вот цель честного мужа, бескорыстно любящего отечество, и что пользы в почестях и магистратурах для убежденного республиканца? Что лучше: пресмыкаться перед тираном, находясь в выгодном рабстве, или поразить тирана?
Сервилия вспыхнула:
— Ты, очевидно, Марк Туллий, зашел к нам после пиршества, где изрядно выпил? Неужели все твои похвальные речи были лестью, низкопоклонством и унижением перед диктатором? Кто же ты? Старый или переродившийся помпеянец? Или цезарьянец пока выгодно?
Круто отвернувшись от побледневшего Цицерона, она взяла Брута под-руку и удалилась с ним к ларарию.
— Не слушай их — оба смущают тебя, вовлекая в подлое дело… Держись Цезаря, и ты будешь счастлив и велик. И, если он, действительно, станет царем, ты разделишь с ним власть…
Брут резко освободил руку и отошел от матери. На мгновение Сервилия увидела искаженное лицо, свинцовые глаза, услышала шепот, но слов не могла разобрать.
Брут шел, тихо повторяя имя Цезаря.
Кассий, настойчивый по натуре, ни на шаг не отставал от Брута: всюду — на форуме", дома, в театре, на пиршествах — он твердил ему, что Брут должен стать во главе заговора.
— Зло необходимо пресечь в корне, — сказал однажды Кассий, — единодержавный правитель Рима — это почти царь, а если квиндецемвиры принесут в сенат старый Сибмллнн оракул и объявят, что парфы могут быть побеждены только царем, Антоний одержит верх, и Цезарь получит диадему…
Брут долго колебался и в конце концов дал себя убедить.
На тайном собрании, состоявшемся в загородной вилле Кассия, Брут впервые столкнулся с заговорщиками и удивился: было много помпеянцев, которых он лично знал, много цезарьянцев и сенаторов, сподвижников Цезаря; Квинт Антистий Лабеон, Гай Требоний, Тиллий Кимбв, Попилий Ленат, Каска, Децим Брут…
«И все эти люди должны убить одного! О боги, справедливо ли наше дело? Столько рук на Цезаря!..»
Холодный пот выступил у него на лбу. Но заговорил Кассий, порицая деятельность Цезаря, проклиная его как тирана, и Брут больше не колебался, — сжались невольно кулаки. Он выступил с краткой речью, призывая месть богов на голову Цезаря.
— Нужно торопиться, — закончил он с виду спокойно, а в душе волнуясь, — пока сенат не провозгласил его царем…
— Кроме Цезаря, нужно убить и Антония, — вскричал Кассий, — Антоний — правая рука диктатора… Это он предлагал ему диадему…
— Нет, — воспротивился Брут. — Убийство двух консулов вызовет в стране анархию, а мы заботимся о благе отечества. Стремясь устранить тирана, мы не должны мстить его приверженцам, которые могут быть нам полезны…
Кассий не сдавался.
— Не забудь, Брут, что Антоний — воплощенная монархия!
Брут резко прервал его.
— Я, ваш вождь, запрещаю убивать кого-либо, кроме Цезаря!
Голос его был тверд и решителен. Кассий первый захлопал в ладоши, а за ним поднялась буря рукоплесканий, криков и топота.
XXI
Два мужа провели по-разному вечер и ночь накануне мартовских ид. После философской беседы с членами своего кружка Брут лег спать. Порция проснулась, когда он ложился, но муж не прикасался к ней. Это ее взволновало. Слушала, как он, ворочаясь, вздыхал, и подвинулась к нему, умоляя открыться ей; Брут рассказал прерывистым шепотом о заговоре, взяв с нее страшную клятву молчания.
