Перед въездом в Чермен валялись горелые легковушки, матрасы, ковры, заляпанные грязью, шоссе перегораживал завал из тракторов и сельскохозяйственной техники, но для наших танков этот завал — не проблема.
Привычный пейзаж войны...
Чуть в стороне, в селении Донгарон, еще шел бой. Цепкий, изнурительный бой. На измор. Там, в домах, как нам сказали, и засели ингушские боевики. Они, видно, автоматами и гранатометами стремились доказать свои права на родные дома. По ним методично били «бэтээры», короткими очередями — солдаты.
Некоторые дома горели. Высоченные столбы черного дыма поднимались к самому небу и растекались по нему. Над селением висела огромная черная туча из дыма и душ убитых.
Красивым был Чермен и богатым. Его называли смешанным селением. Около трех тысяч осетин и чуть больше ингушей жили здесь бок о бок, деля кусок хлеба. Местные осетины одни из первых приняли сюда вернувшихся из ссылки ингушей, дали им кров, работу.
А сейчас те же осетины и ингуши яростно стреляли друг в друга — их разделила война.
Кто лучше стрелял, мне сказать трудно, так же как трудно сказать, кто лучше работал в колхозе. Осетины ни в чем не уступали ингушам.
Из полутора тысяч дворов в Чермене я не видел ни одного бедного, неухоженного. Наоборот, один дом соревновался с соседним своей архитектурой, убранством и продуманным хозяйством. Еще недавно так было.
Ныне обезлюдели улицы Чермена, отгорели дома после вчерашнего боя. Запах огромного пожарища стоял всюду. Ошалевшие овцы, очумевшие коровы бродили тут и там. Около одного дома выл на цепи пес...
Десятки сожженных домов и автомашин. Зачем? Раздавленные коровы. Зачем? Огромная свиноматка, убитая и изуродованная кем-то. Детская коляска около дороги со следами крови. Неподалеку новый велосипед и простреленная кепка...
Мы оставили Чермен быстро, слишком трудно видеть все это. Порой казалось, что не было никакого селения, а был сон, неправдоподобный, как кино о войне.
Проехав с километр за околицей, около разбитого поста ГАИ, наши танки встали. Перед ними чернела толпа ингушей. Человек двести-триста стояли под моросящим дождем и низко, исподлобья, смотрели на свой Чермен, подчеркнуто не замечая танки и нас.
Солдаты быстро оттеснили толпу, чтобы танки прошли дальше, а наш автобус остался, здесь же был конец его маршрута, разрешенного властями Осетии. Впереди начиналась Ингушетия.
Восемь танков остались охранять перекресток, а с ним и невидимую границу Северной Осетии. А буквально рядом, там, куда гаишники ставили проштрафившиеся автомобили, под наскоро сделанным навесом сидели ингушские аксакалы. Они говорили о жизни, не обращая внимания на протекающую перед ними жизнь.
Скрывать не буду — выходить из автобуса не хотелось. Каждый из нас желал оттянуть эту минуту (мы же были первыми журналистами, приехавшими в Ингушетию со стороны Владикавказа). Но и уезжать, не поговорив с ингушскими беженцами, было бы преступлением. Мне, как старшему по возрасту, нужно было выйти из автобуса первым и спокойно начать переговоры.
Я сразу же окунулся будто в горячий поток. Несчастные, потерявшие все люди окружили меня плотным кольцом. Проклятье и ненависть источали их молчаливые лица. (Видимо, меня приняли за какого-то начальника, раз все начали кричать.)
Опять шляпа выручила. Не убили, не растерзали, хотя и могли.
— Кто такой?
Я представился. Тишина. Потом опять все разом заговорили, каждый желал выплеснуть свое горе и облегчить сердце.
Эти обездоленные люди меньше всего походили на жестоких боевиков. Обыкновенные крестьяне, только очень несчастные и обманутые. Кто-то из них, конечно же, стрелял, кто-то жег и убивал...
Я три часа объяснял людям, что, как бы они ни стреляли в осетин, какие бы проклятья ни посылали в их адрес, все равно они останутся соседями. И других соседей у них не будет!
Теперь как жить? Кто первым простит? И простит ли?
Не знаю, кто вырастет из 14-летнего мальчишки, расстрелявшего из автомата двадцать четыре заложника. Пацан, для одних тут же превратившийся в героя-мстителя, для других — в гнусного убийцу.
Не знаю, какие сны теперь увидят те, кто в гневе и ненависти рубил головы детям, кто уродовал тела убитых, кто под покровом ночи или дыма грабил соседа, тащил все, что попадалось под руку.
Не знаю... я слишком многого не знаю о человеке на войне. Война, как выясняется, двулика — зло и доблесть смешиваются в ней. И не отличишь.
Последнюю надежду на очерк я оставил во Владикавказе, вернее, в пригородах его, когда попытался самостоятельно вырваться из города. Мне нужно было в горы, подальше от отвлекающей войны, чтобы начать работу.
На автовокзале нашел отходящий в Тбилиси автобус, его должны были сопровождать два «Жигуленка» с автоматчиками. Однако когда мы отъехали километров пять-семь, наше сопровождение предательски скрылось. Очереди из автоматов остановили переполненный автобус. К счастью, стреляли по колесам.
Вооруженные люди выгнали всех пассажиров на дорогу, началась проверка документов. И — раскрылся очередной обман, вернее, военная хитрость.
Всех осетин захватили в заложники. Меня и двух греков отпустили... Опять шляпа выручила! И документы. Но испытывать судьбу я больше не рискнул. Слишком уж все обманчиво и уродливо на этой совсем не праздничной войне.
Мурад Аджиев Фото Николая Федотова
Колгеит, Хамильтон и кусочек Нью-Йорка
Заметки приглашенного преподавателя
В Нью-Йорк я приехал в калошах. Не в таких, в каких нас водили гулять в детстве, а в американских, немного грубоватых, без мягкой красной подкладки. За плечами болталась потрепанная черная сумка, очень удобная для разного рода поездок. Сооруженная из какого-то непробиваемого материала куртка смотрелась на ярком осеннем солнце лишней. В ней было жарко. В Ла-Гардии — одном из четырех нью-йоркских аэропортов — меня встретил представитель фирмы « Лимузины », невысокий, круглолицый таец, усадил в лимузин (вроде «Чайки», но уютнее и уж, конечно, менее официальный) и повез в отель.
Первое, что удивило,— множество самолетов, бесстрашно и нагло сновавших над городом, даже не над городом, а чуть ли не между домами. Давно когда-то видел рекламу: самолет «Пан-Америкэн» отражается в стеклянной стене небоскреба. Тогда подумал — не может быть, вранье! А вот поди ж, так оно и есть. И что меня сюда потащило? Сидел бы дома, смотрел телевизор. Каникулы ведь!
Дома... В Нью-Йорк я прилетел не из Москвы, а из города Сиракьюс (Сиракузы то бишь), и даже не из Сиракьюс, а из Хамильтона.
Чтобы было яснее. Представьте себе Москву. От Москвы минут пятьдесят на самолете. Неважно в какую сторону. А оттуда еще час на машине. В общем, между Орлом и Курском. Вот вам и будет Хамильтон. А по-американски: на северо-восток от Нью-Йорк-Сити — этак между Бостоном и Ниагарским водопадом.
Есть в Хамильтоне Колгейтский университет. В этот самый Колгейт пригласили меня преподавать на семестр. Учил я там американское подрастающее поколение «сравнительной политологии на примере Ближнего Востока» и вел семинар, официально посвященный проблемам национализма.
Попал я в Колгейт по протекции Марты Олкотт, тамошней профессорши, завоевывающей общеамериканскую известность. Марта — советолог. Удостоилась быть упомянутой в одной из наших брошюр былых времен как «буржуазный ученый», чего-то там исказивший. Ее позицию можно определить следующим образом: симпатизирует, но иллюзий не питает. Марта часто публикуется в крупнейших газетах: «Нью-Йорк таймс», «Лос-Анджелес таймс». Приглашали ее на телевидение. На прямой эфир она опаздывала, и телекомпания прислала за ней самолет (небольшой, конечно, но все-таки).
В Колгейте я оказался не столь дорогим гостем из почти братской великой державы, сколь обыкновенным преподавателем, правда, носившим респектабельный титул «visiting professor», что-то вроде «приглашенный профессор». Спору нет, отнеслись к новичку более чем с симпатией. Но с первых дней стало ясно: дружба дружбой, а служба будет нелегкой. Так оно и оказалось. И хотя местная публика и начальство в лице завкафедрой Майкла Джонстона сквозь пальцы смотрели на погрешности моего условно-английского языка, завышение оценок подопечным и так далее, в целом я постепенно вошел в жизненный ритм преподавателя этого солидного учебного заведения США, а заодно и обрел некоторые черты обывателя американской провинции.
Потому-то и на Нью-Йорк взирал не ошалевший от бескормицы москвич, а рассудительный, решивший мир посмотреть и себя показать хамильтонец.
Хамильтон — город совсем маленький. Лежит среди холмов, точнее, на краю восточных Аппалачей. На холмах по обочинам шоссейных дорог — фермерские поля. Возник Хамильтон давно — в 1794 или 1795 году. Основала его переселенческая община, руководимая Самуэлем и Элишей Пейнами. Элиша Пейн купил кусок земли, на которой сегодня раскинулась добрая половина нынешнего города. Собственно Хамильтона, как такового, в то время и не было, а было поселение, в просторечии именовавшееся «Пейновым Углом». Название Хамильтон «Пейнов Угол» получил от имени одного из борцов за свободу Соединенных Штатов, адъютанта Джорджа Вашингтона — Александра Хамильтона, бывшего кумиром Элиши Пейна. Случилось это в 1817 году. С тех пор Хамильтон ни разу не переименовывали.
