Теперь я — охотник опытный. Понимаю, что нынче не лето и вода — ледяная стынь.
Лодка идет потихоньку, кормою к берегу. Фонарный луч обшаривает мелководье, куда выходят раки в ночи на кормежку. Вот он, клешнястый. “Хваталку” опускаю, стараясь добычу не спугнуть. Цоп! И в лодку его. Еще один. И еще.
Товарищ мой поначалу обычно считает: “Двадцать один… Двадцать два… Сорок четыре…” Когда приближается к сотне, он оставляет счет, говорит, довольный: “План выполнили…”
Конечно, выполнили, но плывем помаленьку в ночи. Порою попадаются места добычливые, а порой — пусто и пусто. Там, где дно илистое, где вербовый лист его прикрывает, раков больше. А на голой отмели фонарный свет по белому рифленому песку бежит и бежит. Ночная рыба, на покое, тоже не любит голых отмелей, стараясь укрыться возле коряги ли, подводной травы.
Проходим вдоль камышовой стены, отделяющей донское русло от устья малой речушки, пробираемся вдоль Голубинского острова к затону.
Приятель мой на воде человек азартный.
— Давай до затона… Попробуем снова пройти здесь. Рак быстро подходит. Вот здесь, в протоке, здесь точно будет. Давай к тому берегу…
Обшариваем тот берег и этот, в протоки и в Голубинский затон забираемся. Время — ночь. Звезды разгораются и опускаются ниже.
Когда возвращаемся к берегу, к пристани, а потом идем по ночному хутору, заметно, как редеет ночная тьма от ярких и близких звезд. И в брезжущем, серебряном свете видятся темные гряды окрестных холмов. Оттуда, с высоты, по распадинам, балкам тянет холодом. Это поздняя осень, звездная ночь, степное Задонье.
А под крышею, в приземистой летней кухне, протопленной загодя дровами, стоит густое тепло; на плите ворчит горячий чайник с настоем шиповника — все, что надо для человека назябшего, для тела и для души. Раки — дело десятое: можем сейчас сварить, а можем и отложить до завтра.
Все долгое лето хуторской мой приятель ворчит помаленьку: “Разве это рыбалка. Это так, баловство одно. Вот к осени с огородом управимся, картошку выкопаем, дров заготовлю, сена привезу да соломы, переделаю все дела — и начну судака ловить. Вот это будет настоящая рыбалка”.
Конечно, по летнему времени какая на воде охота? Сетчонку поставил на устье речки или в кушерях, как говорят у нас, в разлоях, в затопленных высокой водой кустах, по камышам. Там красноперка, плотва, линь да настырный “гибрид” — ученых людей созданье. Понимаю, что для серьезного рыбака это, конечно, забава. Но разве не в радость просто утренняя река, смугло-алая заря над лесом; на тихой воде лежит ее отсвет. Или пора вечерняя, когда в просторном речном плесе, как в ясном зеркале, отражается синее небо, белые облака с серым подбоем, меловые обрывы береговых круч, зеленое густое займище — все земное и все небесное.
В теплых заливах ставишь немудреную сетчонку на линя, протаптывая в зарослях куги и чакана да водяной травы “сербучки” — место для сетки, чтобы она встала стеной до самого дна. В таких местах кормится настоящий донской линь. Пока сетчонку поставил, комары загрызут и от колючей травы нападает чесучка. Зато потом подплываешь с обмиранием сердца; а заметишь, что притонули “балберы” или играют на воде, дергаются, — такая радость! Кто-то есть… Поднимаешь сеть.
И вот он, на свет объявляется темно-медный, тяжелый, словно литой, губатенький донской линь. В зеленой гущине листвы невидимая иволга славит нашу рыбацкую удачу звучным напевом. Пара крикливых красноносых куликов — сорок кружит рядом, завидуя.
Или на просторном выходе речки, на Устьях… Товарищ мой не зря с вечера мудровал, вслух рассуждая:
— На чистоплесе, там красноперка да серушка должны верхоплавом пойти, а окунь — дном. Сетка стенистая, “семерик”, “троечная”, — он, дурак, все равно в нее влезет и запутляется.
Поутру подойдешь на лодке и видишь: поверху, рядом с поплавками-“балберами”, бьется в сети красноперка. Ее угадаешь издали: алые плавниковые перья словно жар горят. Поднимешь из воды, вот она: малахитовая спинка, бока золотистые, алые сияющие плавники, желтые губы. Рядом с нею — плотва с голубым отливом и нежным жемчугом брюшка. А снизу сетки, из глуби, как и было угадано, объявляется ротастый красавец окунь, тот и вовсе сияет в радужных переливах. Даже обычная щука, когда вынешь ее из воды, глядится красавицей: та же малахитовая зелень, вороненая сталь с узорами на спине и боках, серебро подбрюшья. Но все это лишь на минуту-другую. Из воды вынул — и на глазах твоих гаснут золото и серебро чешуи, сияющая алость плавников и жабр. Останется просто рыба и рыба: щука, плотва, окунь.
Не торопясь проверяем сеть. Красноперка да окунь, щучка да всякая бель. Если рак прицепится, снова в воду его. Гуляй до поры!
Так, глядишь, и набрали на уху да жареху.
Кто-то укорит меня: сетчонка, пусть малая, а тем более вентерь — снасти запретные. Вспоминаю, как всполошился, ныне покойный, рыбак и поэт Виктор Иванович Политов, когда в рассказе “Донская уха” упомянул я его переметы. Он тут же, от греха подальше, саморучно изъял из станичной библиотеки журнал “Наш современник” с этим рассказом. А мне выволочка досталась: “Ты думай, чего пишешь. Это же — форменный донос. Они прочитают — сгрызут меня”. Виктор Иванович, получая грошовую инвалидскую пенсию, проживал на хуторе Березки, ничего не прося и не жалуясь. Считай, к порогу его немудреного казачьего куреня, крытого чаканом, подступала донская вода. Он и жил “от воды”, душой и телом.
— Собака у меня кормится рыбой, куры — рыбой, — признавался он. — Жена — тоже рыбой. Кому не нравится, пусть меняют прописку.
Наш закон совершенно справедливо разрешает коренным народам Севера, Сибири и Дальнего Востока: эвенкам, нанайцам, удэгейцам, орочам — на рыбном промысле для собственных нужд пользоваться сетями. А ведь и мы на Дону — народ не приблудный, а самый что ни есть коренной и лишнего не возьмем, лишь для себя: ушицы похлебать, малосолого лещика в печи ли, в духовке запечь или вяленой чехонью побаловаться. А уж если раз в году и пошлет бог что-нибудь серьезное: сазана ли, хорошего чебака или сома, — то пусть и на нашем дворе будет праздник. Не где-нибудь — на тихом Дону живем. Остатние, но казаки донские.
Но это все — к слову. А в нынешнем дне праздника не случилось. Обошлись всякой мелочовкой. Но и за это спасибо. Проверили сетку и поплыли, пошлепали веслами к дому, никого не тревожа. Рядом, в затоне, выбрались из камышей на чистую воду сразу три табунка, три выводка диких уток. Большие выводки, не меньше дюжины в каждом. Чуть подалее лебеди плавают. Возле берега, в музгах, на мелководье, вышагивают цапли, помельче — серые и большие — белые, сияющие под солнцем. Тут же зимородки охотятся, носатые, переливчатые, словно самоцветы. Ныряют за рыбой и снова сторожат ее на суку, над водой.
К берегу плывем.
— А ты мешок завязал? — спрашивает мой товарищ.
— Вроде завязывал…
— Ты — не вроде, ты погляди, а то щука уйдет.
В самом деле может уйти. Бывали такие случаи. В этой самой лодке. Вначале без меня. Проверил мой товарищ сетку, как сейчас, поутру. Незавязанный мешок с рыбой поставил в нос лодки торчком, чтобы, причалив к берегу, за учкур его и на сушу. Последней в сетку попалась хорошая щука. В мешке она так и осталась сверху лежать. Когда мой приятель к берегу плыл, то услышал сильный всплеск впереди лодки, но, обернувшись, ничего, кроме кругов на воде, не увидел. Подумал: рыба играет.
Когда домой прибыл, жене похвалился: “Щука хорошая попалась. Может, котлет накрутим?” — “Давай”, — согласилась жена. Из мешка в жестяное корыто рыбу высыпали. “А где же твоя щука?” Товарищ мой помыслил, почесал в затылке и коротко ответил: “В Дону”.
Дальше идет второе действие. Оно интересней.
Год спустя на этой же лодке проверили мы с приятелем сетку. Попалась хорошая щука. “На котлеты… — определил ее судьбу мой товарищ. — Но надо ее в самый низ мешка положить. А то в прошлом году…”
Так и сделали: щуку — вниз, на нее — весь улов, а мешок, как всегда, в самый нос лодки, торчком, чтобы ловчее выносить на берег. Поплыли. Приятель мой — на веслах. Я — на корме, любуюсь пейзажами.
— Мы мешок-то не завязали, — говорит мой товарищ. — А надо бы… Был ведь случай. Правда, сейчас мы ее в самый низ положили.
Подходим к берегу. И, считай, у меня на глазах, я ведь сижу на корме, вроде все вижу. Почти у берега учкур мешка словно оживел, вывернулась из него наша большая щука и, ловко скользнув, перевалила за борт. Лишь круги по воде.
