Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и состроил гримасу. Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади Оперы: во время отпусков он неоднократно бывал в Париже и довольно бегло говорил на ломаном французском языке. Взяв на себя обязанности гида, он обращал внимание своих спутников на наиболее интересные места, показывал кафе, которые когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую американскую танцовщицу, улицу, на которой, по его словам, находился самый шикарный в мире публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии тип ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант чинно сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже позволил себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера.
Знаменитая площадь Оперы, с ее вздымающимися колоннами и широкими ступенями театрального подъезда, кишела солдатами. Их было так много, что не сразу бросалось в глаза отсутствие женщин и штатских здесь, в самом центре города.
Брандт с важным, деловым видом направился в одно из зданий, захватив с собой фотоаппарат и пленку. Христиан и лейтенант вышли из машины и принялись рассматривать величественное, увенчанное куполом здание Оперы.
— Жаль, что я не побывал здесь раньше, — задумчиво заметил лейтенант. — В мирное время здесь, наверное, чудесно.
— А вы знаете, лейтенант, — засмеялся Христиан, — я как раз думал о том же.
Гарденбург дружелюбно усмехнулся. Христиан недоумевал: почему он всегда так боялся лейтенанта? Ведь он, оказывается, простецкий малый!
Из здания выскочил Брандт.
— С делами покончено, — объявил он. — Я могу не являться сюда до полудня завтрашнего дня. Мои фотографии произведут фурор. Я рассказал, какие сделал снимки, и меня чуть тут же не произвели в полковники.
— Вы не могли бы, — обратился лейтенант к Брандту, и в его голосе впервые за все время прозвучали какие-то человеческие нотки, — вы не могли бы сфотографировать меня на фоне Оперы? Я бы послал снимок жене.
— С удовольствием, — сразу напуская на себя важный вид, ответил Брандт.
— Гиммлер, Дистль, становитесь рядом.
— Господин лейтенант, — робко возразил Христиан, — может быть, вам лучше сняться одному? Какой интерес вашей жене смотреть на нас? — Впервые за год службы Христиан осмелился в чем-то не согласиться с лейтенантом.
— О нет! — Лейтенант обнял Христиана за плечи, и тот даже подумал, уж не пьян ли Гарденбург. — Я не раз писал жене о вас, ей будет очень интересно взглянуть на вашу фотографию.
Брандт долго суетился, отыскивая нужное положение: ему хотелось, чтобы на снимок попала большая часть здания Оперы. Гиммлер шутовски осклабился, а Христиан с лейтенантом напряженно смотрели в объектив аппарата, словно присутствовали на каком-то важном историческом торжестве.
После съемки все снова уселись в машину и направились к воротам Сен-Дени. День близился к концу. В косых лучах заходящего солнца улицы казались вымершими, особенно там, где еще не было солдат и не носились военные машины. Впервые после приезда в Париж Христиан почувствовал какую-то смутную тревогу.
— Великий день, — задумчиво проговорил лейтенант, сидя рядом с водителем. — Незабываемый, исторический день. Когда-нибудь, вспоминая о нем, мы скажем: «Мы были там на заре новой эры!»
Христиан заметил, что сидевший рядом Брандт еле сдерживает смех. Но ведь этот человек долгие годы прожил во Франции, где, должно быть, и научился с таким цинизмом и насмешкой относиться ко всяким возвышенным чувствам.
— Мой отец, — продолжал лейтенант, — в четырнадцатом году дошел только до Марны. Марна!.. От нее же рукой подать до Парижа. Но Парижа он так и не увидел. А сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический день…
Лейтенант бросил острый взгляд в боковую улочку, мимо которой они проезжали. Христиан невольно заерзал на сиденье, с беспокойством поглядывая в ту же сторону.
— Гиммлер, — заговорил Гарденбург, — это не та ли самая улица?
— Какая улица, господин лейтенант?
— Ну… этот самый знаменитый дом, о котором вы говорили.
«Однако и память же у него! — удивился Христиан. — Все запоминает! Огневые позиции орудий и инструкцию для военно-полевых судов, порядок дегазации материальной части и адрес парижского дома терпимости, небрежно указанного на незнакомой улочке два часа назад».
— Я полагаю, — рассудительно сказал лейтенант, когда Гиммлер повел машину медленнее, — я полагаю, что в такой день, как сегодня, в день битвы и торжества… Одним словом, мы вполне заслужили небольшое развлечение. Солдат, избегающий женщин, — плохой солдат… Брандт, вы жили в Париже — вы знаете что-нибудь об этом заведении?
— Да, господин лейтенант. Потрясающая репутация.
— Поверните машину, унтер-офицер, — приказал Гарденбург.
— Слушаюсь, господин лейтенант! — Гиммлер понимающе улыбнулся, лихо развернул автомобиль и повел его к улице, которую недавно показывал своим спутникам.
— Я уверен, — с важным видом продолжал Гарденбург, — что могу смело положиться на вас, надеюсь, вы будете держать язык за зубами.
— Так точно, господин лейтенант! — хором ответили все трое.
— Всему свой черед — и дисциплине, и совместным дружеским забавам… Гиммлер, это то самое место?
— Да, господин лейтенант. Но, кажется, оно закрыто.
— Пошли!
Лейтенант выбрался из машины и направился к массивной дубовой двери, так печатая шаг, что по узенькой улице покатилось эхо, словно маршировала целая рота солдат.
Офицер постучал в дверь, а Христиан и Брандт, улыбаясь, смотрели друг на друга.
— Я теперь нисколько не удивлюсь, — шепотом заметил Брандт, — если он начнет продавать нам порнографические открытки.
— Ш-ш! — зашипел Христиан.
Дверь наконец открылась и, когда лейтенант с Гиммлером чуть не силой ворвались в дом, тут же захлопнулась за ними. Христиан с Брандтом остались одни на безлюдной тенистой улице. Начинало темнеть. Вокруг все было тихо, немые дома смотрели на них закрытыми окнами.
— У меня сложилось такое впечатление, — заговорил Брандт, — что лейтенант приглашал и нас в это заведение.
— Терпение. Он подготавливает почву.
— Ну, что касается женщин, то я предпочитаю обходиться без посторонней помощи.
— Да, но хороший командир, — с серьезным видом проговорил Христиан, — не ляжет спать, пока не убедится, что его солдаты устроены как нужно.
— Пойди к лейтенанту и напомни ему об этом.
Дверь снова распахнулась, и Гиммлер призывно помахал им рукой. Они выбрались из машины и вошли в дом. Фонарь псевдомавританского стиля багровым светом освещал лестницу и стены, обитые тканью под гобелен.
— А хозяйка-то узнала меня! — сообщил Гиммлер, тяжело ступая по лестнице впереди них. — «Поцелуй меня!», «Мой дорогой мальчик!» и все такое. Каково, а?
— Унтер-офицер Гиммлер! — напыщенно провозгласил Христиан. — Популярнейшая личность во всех публичных домах пяти стран! Вклад Германии в дело создания Европейской федерации!
— Во всяком случае, — ухмыльнулся Гиммлер, — в Париже я не тратил времени попусту. Вот сюда, в бар. Девицы еще не готовы. Надо сначала немножко выпить и забыть об ужасах войны.
Он распахнул дверь, и они увидели лейтенанта. Сняв перчатки и каску, Гарденбург сидел на стуле, заложив ногу на ногу, и осторожно счищал золоченую фольгу с бутылки шампанского. Бар представлял собой небольшую комнату с выкрашенными в бледно-лиловый цвет стенами. Полукруглые окна были закрыты портьерами с бахромой. Восседавшая за стойкой крупная женщина, закутанная в шаль с каймой, с завитыми волосами и сильно подведенными глазами, как нельзя лучше дополняла обстановку этого заведения. Она неумолчно трещала по-французски, а Гарденбург степенно кивал головой, хотя не понимал ни слова.
— Amis, — представил Гиммлер Брандта и Христиана, обнимая их за плечи. — Braves soldaten![16]
Женщина вышла из-за стойки и пожала обоим руки, уверяя, что страшно рада их видеть. Пусть они простят ей невольную задержку, ведь они, конечно, понимают, что сегодня был очень тяжелый день. Девицы скоро, очень скоро появятся. Она пригласила немцев посидеть и выпить вина и выразила свое восхищение тем, что немецкие солдаты и офицеры пьют и развлекаются вместе, — вероятно потому-то они и выиграли войну, а вот во французской армии вы никогда не увидите ничего подобного…
Гости уже приканчивали третью бутылку, а девицы все не появлялись, что, впрочем, теперь уже не имело значения.
— Французы!.. Я презираю французов, — разглагольствовал лейтенант. Он сидел на стуле прямо, словно проглотил аршин, и глаза его стали темно-зелеными и тусклыми, как истертое волнами бутылочное стекло. — Французы не хотят умирать, и вот поэтому мы здесь, пьем их вино и берем их женщин. Разве это война? — Пьяным жестом он со злостью рванул со стола бокал. — Какая-то нелепая комедия. С восемнадцатилетнего возраста я изучаю военное искусство. Я знаю как свои пять пальцев организацию снабжения и связи; роль морального состояния войск, правила выбора укрытых мест для командных пунктов, теорию наступления на противника, обладающего автоматическим оружием, значение элемента внезапности… Я могу командовать армией. Я потратил пять лет жизни в ожидании этого момента. — Гарденбург горестно рассмеялся. — И вот великий момент наступил! Армия устремляется вперед. И что же? — Он пристально посмотрел на мадам — та, ни слова не понимая по-немецки, с самым счастливым видом согласно кивала головой. — Я не слышал ни единого выстрела, я проехал на автомобиле шестьсот километров, чтобы оказаться в публичном доме. Жалкая французская армия превратила меня в туриста! Понимаете? В туриста! Война окончена, пять лет жизни потрачены зря. Карьеры мне не сделать, я останусь лейтенантом до пятидесяти лет. Влиятельных друзей в Берлине у меня нет, и некому позаботиться о моем продвижении. Все пропало… Мой отец все же больше преуспел. Он дошел только до Марны, хотя и воевал четыре года, но в двадцать шесть лет уже имел чин майора, а на Сомме, после первых двух дней боев, когда была перебита половина офицеров, получил под свое командование батальон… Гиммлер!
