Цыган Сыч присел на корточках против Залмана, заглядывая ему в лицо:
- Тятя, не ломайся! Не отказывайся от своего счастья. Мы и тебе с дочкой место припасем... А таких красавиц и найти трудно, и не сдобровать ей тут около генералов и дворян, как малинке-ягодке около медведей.
- Не бойся! В обиду не дадим. - Ванька Каин щелкнул языком. Рахили показалось, что его оттопыренные уши зашевелились, как у летучей мыши.
Он заговорил ни для кого не понятной скороговоркой:
- Пол да серед сами съели, печь да полати в наем отдаем и идущим мимо милости подаем, и ты будешь нашего сукна епанча. Поживи в нашем доме, в котором довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль и копоть, притом нечего и лопать*. Одним словом, бедным людям вредно задумываться. Решай!
_______________
* Воровской жаргон. Смысл сводится к тому, что "и ты будешь
наш".
Залман поднялся с места. Осмотрел всех кругом мутным взглядом и сказал тихо:
- Иди!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После этого Сыч повел беседу с Залманом о Рыхловском. При упоминании о тетке Степаниды, живущей у Рыхловского, Сыч вздрогнул, разволновался. Пришло на память - как двадцать два года назад он провожал Степаниду в стан ватажников, как провел он с ней время на берегу Волги, в Кстове, где проживала эта самая тетка. Была ночь. Над Волгой сверкала россыпь осенних звезд. А дальше... Лучше не вспоминать!
Рахиль предложила гостю проводить его в дом Рыхловского. Сыч обрадовался.
- Она тут недалеко живет, у Почаинских оврагов...
- Знавал я их дом, - сказал Сыч, - но уже забыл. Ну, пойдем!
По дороге он рассказал Рахили, как однажды, когда в Нижний приезжал царь Петр, он пробрался потихоньку к дому Рыхловского и напугал жену его тем, что хотел похитить у нее ребенка, ее сынишку Петра...
- А зачем он тебе понадобился? - удивилась Рахиль.
- Да разве ж я знаю? Я и сам не знаю... Любил я ее крепко и не хотел, чтобы ее мальчонкой владел Филипп.
Цыган замолчал, а Рахили показался его голос сердитым, она решила больше не расспрашивать, да и говорить было трудно - слова заглушал налетавший с Волги ветер.
Старушка сразу открыла дверь, как только услыхала голос Рахили.
- Вот привела к тебе, бабушка, гостя.
Сыч вошел в горницу и закрыл лицо шапкой. Рахиль снова ушла к себе домой.
- Вот-вот... в этой самой горнице... - тихо сказал Сыч, - я взял на руки мальчонку, а она испугалась, отняла его у меня...
- Кого? - удивленно спросила старуха.
- Степанида... Петра...
Старушка усадила гостя. Сыч сделал над собою усилие и с напускным безразличием заговорил:
- Да, матушка, знаю я твоего Филиппа Павловича... Как же не знать? Коней водил к нему я в кузницу ковать. Десятка два лет тому назад... И разбогател-то он на моих же глазах... Ха-ароший человек!
- Ой, батюшка! Лучше и не вспоминай! Не кто другой, как я же, за него Степаниду выдавала, господи!.. Царствие небесное голубушке!.. Знать, уж так и нужно было... Запутал он нас.
Старуха заплакала. Сыч сердито барабанил пальцами по столу. Когда она перестала плакать, он, сдвинув брови, сурово спросил:
- Отчего же умерла?
- Бог ее знает!
- Говори, бабушка, правду... Я никому не скажу, хотя бы и на дыбе... Привык я хранить разные тайны.
- А кто же ты будешь-то?
- А ты не испугаешься, коли правду скажу?!
- Нет, нет, батюшка, бог с тобой!.. Чего же мне, старой, пугаться?!
- Беглый я, бездомный человек... Зовут меня товарищи цыганом Сычом...
Старушка не то в ужасе, не то в удивлении всплеснула руками:
- Сыч!.. Разбойник! Цыган!.. - И уставилась своими слезящимися глазами в его лицо, нашептывая про себя молитву.
- Чего же ты смотришь на меня так?
- Ой, ой, ой, ой!.. - снова залилась горючими слезами Марья Тимофеевна. Успокоившись, прошептала, испуганно озираясь по сторонам:
- Каялась мне она перед смертью-то... Все до капельки поведала. Знаю я, батюшка, теперь все...
Сыч ободрился, спросил просто:
- Где Петр?
- В царском дворце он служит... Далеко! Ах ты, господи, что бы тебе пораньше-то приехать, и ее увидал бы и его бы, голубчика, посмотрел... Большой стал, красивый, черный, как и ты...
Опять слезы.
- Отчего же, однако, померла Степанида?
- Заболела. Застудилась. Да боясь без покаяния помереть, на исповеди покаялась попу Ивану Макееву, что-де сына-то она прижила с другим... согрешила, мол, перед мужем... А поп возьми да и скажи о том Филиппу Павлычу... Вот какой пастырь! А Филипп рассвирепел, обозлился на больную и извел ее. Вместе со своею домоправительницею Феоктистой отравили, видать.
Сыч выслушал ее и мрачнее тучи вышел на волю.
XV
Потрескивало масло в лампадах; колебались огоньки. Темные лики угодников гримасничали. Для праздника так их намаслили, что пламя отражалось в них, словно в воде. Тяжелыми серебряными пластами липли к иконам ризы и киоты. Тихо и стройно пел монастырский хор.
Ванька Каин теперь был поглощен одною мыслью: дорогою из Нижнего он узнал, что в Макарьевском монастыре крест осьмиконечный есть, наполовину серебряный, наполовину золотой, больших денег стоит. Надо бы посмотреть, но как? Крест напрестольный. Не побывав в алтаре, - не увидишь. (Оклады на иконах никуда не уйдут - ими можно заняться и после.) Ванька вздохнул: "Эх, люди!"
Московский знаменитый вор исподлобья обвел взглядом и другие ценности храма. Сердце замирало. Забыл обо всем на свете человек. Только взглянув на Рувима, смиренно стоявшего рядом с ним, на цыгана Сыча и Турустана, усердно отбивавших лбом поклоны, он пришел в себя. Да, это тебе не Москва! Не родной дом! Инок, который был у них провожатым, стоял тут же и многозначительно кивал в сторону высокого бородатого мужчины, одетого в темно-синий кафтан и подпоясанного желтым кушаком. В наружности его проглядывала явная самоуверенность. Широкоплечий, степенный, похожий на былинного богатыря, он молился усердно, неторопливо, вдумчиво, косясь изредка на Ваньку с товарищами.
Теперь понятно, почему инок кивает головой в сторону этого человека, - стало быть, он самый и есть - атаман Заря! Вот бы уж никогда не подумал Ванька Каин, что сей почтенный мужчина с честным, умным лицом предводитель разбойников! Толкнул Рувима, покосился на Михаила Зарю. Рувим тоже понял, толкнул Турустана. Аминь! Больше ни взгляда, ни движения! Ванька с богомольным видом стал на колени и давай отбивать поклоны. Рувим, не мешкая, последовал его примеру. Монастырских сыщиков берегись! За плохое богомолье государыня повелела взыскивать наистрожайше. Всем известно - с богомольем нынче не шутят. Царица не только сама денно и нощно молится о своих прегрешениях, но и всю Россиюшку заставила за нее молиться.
Ванька стукался лбом о пол, а сам думал: "Охлади, господи, душу мою ненасытную - помоги стяжать крест твой господень, на престоле лежащий и золотом, яко солнце, сияющий! Накажи монахов, род гнусный и лицемерный. Недостойны они твоей милости! Боже! Вознагради мое смирение - могу ли я дерзать мыслию сопричисленным быть к лику святых, погрязая во гресех, ересях и заблуждениях, а оные иноки, творя беззакония и непотребства, дерзают карабкаться на небо, имея якобы к тому упование сесть в одном ряду с Николаем Угодником и другими вельможами. И прошу еще я, униженный, смиренный раб твой, отдай оный серебряный с золотом крест мне, а не кому другому! Зачем он макарьевским инокам, во лжи и невежестве утопающим?!"
Каин ощутил на плече чью-то сильную руку. Вздрогнул. Оглянулся. Атаман Заря. Улыбается.
- Идем! - шепнул он и с достоинством пошел вон из церкви.
За ним потянулись Каин, Сыч, Рувим и Турустан. Михаил Заря осторожно шагал среди распластавшихся на полу богомольцев.
- Быстро ты спроворил! - сказал он, разглядывая Каина, когда вышли на волю.
- Не верю я ему! - кивнул на Ваньку шедший рядом с Сычом Рувим.
- Молодой, а глаз у тебя острый... Известно: вор не брат, потаскуха не сестра.
Турустан поддакнул:
- Глазищи-то какие плутовские!.. Ой, братцы! Напрасно мы с ним связались!
И всем троим стало легче. Каждый до того тайно следил за Ванькой, но высказать своих дум не решался. А теперь все трое, оказывается, думали одно и то же.
- Тише, отроки! - одернул товарищей Сыч. - Вида не кажите до времени. Что будет!
Ванька громко смеялся и хлопал Михаила Зарю по плечу, как давнего приятеля. Атаман был серьезен. На ярмарочной площади, пустынной и безлюдной по случаю кануна праздника, из-за одного ларя высунулся чернец.
Цыган показал ему нож. Чернец исчез.
- Кто такой? - спросил Рувим.
- Шпион, - спокойно ответил Сыч. - Они теперь под каждым ларем.
- Чего ради?
- Эх, чудак! За атаманскую голову воеводы тридцать рублев дают! А ты говоришь!
- Чего же ради они его не схватят? Не видят нешто они, что нас немного?!
Цыган весело рассмеялся:
- Дитятко ты неразумное! Наших полна церковь! Остались богу молиться они для вида. Да и чернец-то, что дорогу нам казал, не кто иной, как наш, да и нищие, что на паперти сидят - тоже наши, да и монахи, говорю, многие в заговоре с нами. Атаману только свистнуть - и вся ватага слетится. Вот и не трогают! Поневоле.
