11 марта
Владимирская церковь
На Владимирской площади у церкви стоит старушка в очках. Она стоит, отвернув лицо в сторону метро, как бы не имея отношения к своей протянутой руке. Как бы не её сухая горсточка просит. Её напряжённый взгляд блуждает среди домов Загородного проспекта, и совершенно очевидно, какое у неё было лицо, когда она на этом самом месте вглядывалась в толпу пятьдесят лет назад, ожидая встречи с ним, как решения своей судьбы.
И вот судьба свершилась. Линии её сомкнулись на этом самом месте.
12 марта
Зоопарк
В университете я учился на географическом. На первом курсе у нас была такая дисциплина – фотокиносъёмка. Для зачёта требовалось представить двенадцать снимков.
Дело происходило в апреле. Был будний день, но в Ленинграде воскресенье не по календарю, а по солнцу. Когда мы с товарищем вышли из общежития, серая, подсыхающая трава на газонах жрала солнце с жадностью. Упоительно было остановиться, сощуриться и вспомнить, что тебе восемнадцать лет.
Откуда-то появились птицы. Они проносились у немытого асфальта, взмывали к голубым окнам пятого этажа и разговаривали на своём языке. Подлетел трамвай, победно звеня. Мы сели в него и поехали на Петроградскую, в зоопарк.
Фотоаппаратом я пользоваться не умел. Товарищ установил мне выдержку и диафрагму, показал, как переводить кадры и ставить расстояние.
Мы грохотали по Среднему, затем по Тучкову мосту прокатили над Малой Невой. У пристани, слева от моста, уже зарылись в свежую волну речные трамваи. Новенькие «Ракеты» пока стояли рядком, как бы пробуя воду.
Товарищ рассказывал мне сюжет фильма «Судьба солдата в Америке», которого я по малолетству не видел. Я, как обычно, думая одновременно о своём, делал удивлённое лицо, хмыкал, цокал в нужных местах.
У стадиона Ленина пересели на «шестёрку». Начиналась часть города, которую я очень люблю: проспект Добролюбова, тыльная сторона Петропавловки…
Мы уплатили в кассу по десять копеек.
Товарищ сфотографировал обезьян.
Я обезьян не любил, поэтому потянул его дальше. Обезьяны – пошлые и бесстыдные животные.
То ли дело белые медведи! Этот удлинённый нос, благородный лоб, это выражение собственного достоинства на морде! А их ленивая развалка на суше и неожиданная дельфинья гибкость в воде! Нет, белые медведи – короли зоопарка. Я их сфотографировал.
Бегали в клетках обшарпанные волки, зевал линяющий лев за решёткой, и мы совсем было прошли мимо неприметного зверька. Вернулись и сфотографировали рысь. Этот славянский хищник, мужественная кошка, таит в своих зрачках тёмный ужас. Ни у одного зверя нет подобной жестокости во взоре.
День был удивительно солнечный. Деревья потягивались, старались прогнать дрёму. Они уже пробовали надувать почки. И только верблюд презрительно щурился и выпячивал нижнюю губу. Ему было всё равно где жить – в вольере, в песках, на Марсе. Я не удивлюсь, если когда-то выяснится, что верблюды знают теорию строения Вселенной и ни в грош не ставят её. Они видят что-то такое, чего не видим мы.
Я его щёлкнул.
Я сделал в тот день не двенадцать, а тридцать шесть кадров. Снял всю плёнку. Фотографировал кондора, бегемота, жирафа.
Но самые лучшие кадры получились на площадке, где катают в тележке детей. Пони деловито бежит по кругу, возница, женщина в шляпке и пальто, помахивает кнутиком, а сияющие, обалдевшие дети смотрят по сторонам, но не на нас, не на солнечный апрельский денёк, а прямиком в своё счастье, которое вмещает и нас, и солнце, и зверей лишь постольку, поскольку и мы существуем наряду с ним.
13 марта
Бернгардовка-Всеволожск
Зимой 1962 года я ехал в электричке. В Мельничном Ручье надо было пересаживаться на «подкидыш» до Морозовки. Я уже месяца полтора был без работы, без прописки и без денег. Билета, естественно, тоже не было. В вагон вошли контролёры с милиционером. Сердце сжалось. Между Бернгардовкой и Всеволожском всё и произошло. Я протянул паспорт, милиционер бегло глянул на вторую страницу…
– Эге-ге! – сказал он. – Земляк, что ли? Ты что, в Амурской области родился?
– В Амурской.
– А где конкретно?
– В Свободном.
– И я в Свободном! А на какой улице жил?
– На Мухинской.
– Да ты что?! И я на Мухинской! А дом какой?
– Пятьдесят пять «а».
– А у меня пятьдесят пять! – сказал милиционер. – А чего я тебя не знаю?
– Так наш дом три года назад построили.
– А-а, – сказал милиционер. – А я после армии здесь остался. Здесь я, в пикете на Финляндском. Заходи, поговорим.
Контролёры, весело переговариваясь с милиционером и оглядываясь на меня, пошли дальше. И я поехал дальше. И только сейчас мне пришло в голову, что эта была моя самая невероятная удача в жизни. И вся эта удача пошла на какой-то безбилетный проезд. Застрелиться и не жить.
14 марта
Площадь Чернышевского
На площади Чернышевского есть сидячий памятник с пьедесталом в два метра. Феликс, ты меня слышишь?.. В 1968 году меня, экс-студента географического факультета, после отчисления нелегально живущего в общежитии ЛГУ на Ново-Измайловском, 16 и абсолютно не знающего, что делать дальше (работать, что делать!.. Но не хочется, нет прописки, стихи пишу, вы, идиоты всей Земли!), меня, повторяю, замечательно купил Феликс с восточного факультета, также вскоре отчисленный.
Мы с Феликсом вышли из «пирожковой» на Московском, стену которой монументально расписала бригада художников масляными красками: там был изображён Александр Сергеевич Пушкин за самоваром, а вокруг него художники и их друзья (потом это знаменитое панно в испуге замазали зелёной краской и «пирожковая» захирела) и свернули на площади Чернышевского налево, тут-то Феликс меня и купил. Хм, сказал я, Чернышевский, по-моему носил пенсне. Носил, согласился со мною Феликс, только я ему снял это пенсне в прошлую субботу. Оно теперь у Тюнь стоит на тумбочке в девятой комнате на первом этаже. Я очень удивился и зауважал Феликса. А он меня. Потому что объект творчества уже часть тебя.
15 марта
Новоизмайловский, 16. Студгородок
По ранней молодости лет бывают минуты абсолютного физического здоровья. Идёшь не спеша по тротуару вечером в июне, деревья вверху пышно и плотно распустили листву, но ещё далеко до желтизны. Вечер, даже ранняя ночь – вдруг ноги твои отрываются от асфальта, и ты уже бежишь что есть силы, на скаку успевая шептать: «Ах, хорошо как! как хорошо!» Потом так же неожиданно переходишь на рысь, на легкую иноходь, на шаг. Так вот однажды в 1968 году возвращался я в общежитие ЛГУ в третьем часу ночи, изобразив по пути мустанга и прикидывая, как буду забираться на козырек над входом, чтобы через окно туалета попасть в свою комнату, потому что вахтёршу будить невозможно хотя бы по причине своего замечательного душевного здоровья. И когда я поднял голову, чтобы наметить себе маршрут по отвесной стене с голубенькими глазированными плитками, у меня перехватило дыхание: прямо надо мной по карнизу последнего десятого этажа (там жили геологи и восточники) двигалась фигура с простыней на плечах. В фигуре мне видны были все подробности, кроме скрытых под простыней. Было уже и ещё светло. Карниз был в полступни. Мы часто шастали так из комнаты в комнату, особенно под действием вермута. Но эта фигура с сокровенными женскими местами над спящим городом! Короче, она вдруг заподозрила кого-то внизу, гармоничность поведения нарушилась, простыня медленно и неотвратимо начала соскальзывать с плеч, со спины, и даже роскошная задница не смогла её зафиксировать. Бог с ней, с простыней. Но начиналось совершенно вульгарное переползание, пропадал полёт. И фигура сделала движение вслед за простыней, повторю: даже роскошная задница произвела некое хватательное движение… Я готовился легендарно погибнуть, потому что стоял загипнотизированный (спелого весу в ней было килограмм шестьдесят пять). Но вместо ошеломляющего последнего удара роскошного женского зада по моей студенческой физиономии на меня тихо спланировала простыня, ещё полная её форм, как туринская плащаница.
16 марта
Филфак ЛГУ
Есть такие замечательные письма, что не хочется их искажать в угоду собственному тщеславию. Не хочется изображать из себя столичного насмешника. Только необходимую рамочку для этого письма: откуда и почему.
Это чудное письмо пришло на филфак Ленинградского университета двадцать пять лет назад. И долго путешествовало, пока не оказалось у меня. Уже без конверта. Думаю, что там так и адресовано было: «Ленинград. Университет. Филфак. Самый красивый девочка».
Спасибо тебе, Нариман, за подарок Филфаку, Восточному и Географическому факультетам.
Это было замечательно.
«Привет из Баку.
Салам, уважаемой девочка. Привет тебе от студента, которого живут солнечного края нашей родины, в городе Баку. Баку это красивее от красивых городов Кавказа. Омытам морем с трёх сторон. Всегда шумный, радостный, цветущий и великий.
