Из всех этих дум Лахнера вывело появление парикмахера, заранее приглашенного Фрейбергером. Последний отлично знал жизнь: раз Лахнер хотел достаточно правдоподобно играть роль светского льва, то ему нельзя было обойтись без услуг парикмахера, имевшего, к слову сказать, большое значение в Вене того времени.
Дело в том, что в те времена газет было вообще очень мало, да и те, которые существовали, отнюдь не удовлетворяли потребностям публики. Писать обо всем происходящем было невозможно, так как это навлекало всевозможные кары на издателей. Одно не пропускалось цензурой, другое, хотя и пропускалось, вызывало недовольство кого-нибудь из сильных мира сего. При этом все дело нередко зависело от простого административного «усмотрения», и было совершенно невозможно ориентироваться в выборе дозволенного и недозволенного. Пишущая братия избрала «благой путь» и вообще молчала о венских событиях.
Поэтому венские газеты того времени представляли собою довольно комическое явление. Читатель узнавал из них, что в Каире нежданно-негаданно забил колодец, что в Петербурге на постройке нового дворца упавшим бревном раздавило рабочего, что в Испании вырос необычайной величины арбуз, но о том, что в Вене произошла такая-то кража, грабеж или убийство, обыватели могли узнать только из уст соседей или досужих разносчиков новостей.
То, что сознательно опускалось газетами, восполняли парикмахеры. В те времена парикмахерских было гораздо меньше, чем теперь, но зато самих парикмахеров – не в пример больше. Вся знать причесывалась у себя на дому, и это одно отнимало столько времени, что нынешней армии куаферов[25] ни за что бы не управиться с клиентурой того времени, особенно если учесть разницу в прическах мужчин того времени и теперь.
И вот эти парикмахеры, переходя из дома в дом, разносили новости и известия. При этом они сообщали такие вещи, которые нельзя было бы напечатать даже и при относительной свободе печати, и в истории развития общественного самосознания парикмахерам необходимо отвести немалую роль.
Куафер, явившийся к мнимому барону Кауницу, нисколько не отличался от своих коллег: он так же ловко взбивал и пудрил парики, как собирал и передавал самые сокровенные новости.
– Известно ли господину барону, – сейчас же начал он, занимаясь прической Лахнера, – что вчера французский посланник, господин де Бретейль, хотел во что бы то ни стало уехать? Во дворе посольства царила такая суматоха, просто страсть. Во дворе стояли три дорожные кареты, из комнат выносили сундуки и ящики. Вся прислуга, нанятая здесь на месте, была рассчитана. Болтали, что французы собираются вторгнуться в Нидерланды, а старший мастер придворного шорника даже держал со мной пари на полдюжины бутылок вина, что не пройдет и шести недель, как разгорится война с Францией. Я не боюсь проиграть это пари, и не на мои деньги будет куплено полдюжины бутылочек, которые мы разопьем с шорником. Я лучше разбираюсь в политике, чем астрономы в предсказании погоды. Конечно, война с Францией возможна так же, как возможна война со всякой другой державой, но так скоро это не делается. Кроме того, по всем признакам я прав и войны не будет. Господин барон, французский посланник не уезжает!
– Откуда тебе это известно?
– Дорожные кареты снова отправлены в каретный сарай, багаж распакован, прислуга опять нанята.
– А что говорят по поводу причин, заставивших француза так быстро отказаться от своих планов?
– Относительно этого я буду иметь честь доложить завтра. Вся эта история еще не расследована мною хорошенько, а я никогда не говорю чего-либо без оснований.
Старый Эрлих вздумал уверять меня, будто посол просто предполагал совершить увеселительную прогулку. Ну, да меня не проведешь.
Куафер закончил свое дело и ушел, почтительно раскланявшись по всем правилам изящного тона.
Лахнер радостно забегал по комнате.
– Бретейль не уезжает! Это следствие моего появления на общественной арене под личиной майора Кауница. Вот как быстро сказалась государственная польза моего переодевания.
Вскоре явился посыльный и подал ему письмо.
Лахнер с живейшим интересом принялся рассматривать конверт. Он был из шелковистой бумаги и благоухал дорогими духами. Все это, вместе с почерком, вселило в него убеждение, что письмо писала женщина.
Он нетерпеливо разорвал конверт и первым делом кинулся к подписи, а прочитав ее, воскликнул:
– Однако! Это превосходит самые смелые мечты и надежды! Боже, что за дивная женщина!
Он пламенно приложился к тому месту, где было написано «Эмилия фон Витхан», и стал читать письмо, гласившее:
«Меня до такой степени измучили тревога и сомнение, что я потеряла всякую власть над собой и не могу собрать надлежащим образом свои мысли, поэтому боюсь, что данное письмо покажется Вам странным и малопонятным. Великодушнейший человек! Вы, не зная меня, дали отпор моему оскорбителю, тогда как тот, которого привязывают ко мне самые священные узы – узы жениха, – предательски оставил меня на посмеяние. До последнего дыхания своего я буду помнить Ваше великодушие и бесстрашие. Вы настоящий мужчина, Вы рыцарь, так как не можете дать в обиду женщину, даже такую, на которой, хотя и незаслуженно, тяготеет общественное презрение.
Если Вы действительно не верите позорящим меня слухам, то, наверное, исполните ту просьбу, с которой я обращаюсь к Вам теперь.
Откажитесь от дуэли, барон. На что Вам этот поединок? Вы только поставите на карту свою жизнь, а для чего? Чего Вы добьетесь этим? С глубокой горечью я должна признать, что поруганную честь моего имени не восстановить острием шпаги.
Отношение всего общества открыло мне вчера глаза. Я – пария; я отвержена и никогда более не решусь показаться среди этой холодной, бесконечно строгой знати. Завтра рано утром я исчезну из Вены, и никто не узнает, куда я скроюсь: Эмилия мало жила, но так много страдала… Жила!.. Как грустно звучит прошедшее время, когда вспоминаешь, что мало, очень мало лет прожито… Много ценностей оставляю я после себя: верную подругу, нежно любимого дедушку, именье, которое я полюбила, как родину, и слуг, называвших меня своей матерью… И к числу покидаемых драгоценностей я причисляю также и того чужого… но нет, не чужого, а нового человека, взгляд и смелый поступок которого неизгладимо запечатлелся в моем сердце…
Да благословит Вас Бог! Я позволяю себе послать Вам свои часы в воспоминание о несчастной Эмилии, которая безнадежно гибнет под тяжестью суровой, несправедливой судьбы…
Еще раз умоляю Вас: откажитесь от дуэли с Ридезелем. Этот господин имеет дурную репутацию бретера; он задирает всех и каждого, полагаясь не только на свое искусство, но и на разные недостойные уловки. Еще недавно он ранил на дуэли одного поляка-ротмистра, и тот вскоре умер от заражения крови, хотя рана была очень незначительной. Злая молва уверяет, что шпага Ридезеля была отравлена. Я не осмелюсь утверждать, что это непременно так и было, но какая честь, какая заслуга драться с человеком, о котором ходят подобные слухи?
Еще раз позволю себе засвидетельствовать Вам сердечнейшую благодарность преданной Вам
Эмилии фон Витхан».
– Что это еще за ересь! – воскликнул Лахнер. – Такая милая женщина хочет отказаться от света? Ну уж нет, этого я не могу допустить… Нет, сегодня же после дуэли я повидаюсь с нею и переговорю. Ловкости Ридезеля я нисколько не боюсь, особенно теперь, когда мне необходимо жить, чтобы добиться моей дивной Эмилии. Это придаст мне силы, ловкости и изворотливости вдесятеро…
Вернулся Зигмунд и принес ему визитную карточку Левенвальда, на которой было написано:
«В половине двенадцатого на эспланаде перед Шотентором. Обнимаю.
Твой Л.».
– Однако, – воскликнул Лахнер, – уже одиннадцать! Прикажите сейчас же запрягать.
Молодой еврей не двинулся с места: он тревожно искал что-то по всем карманам.
– Бог отцов и дедов моих! – испуганно произнес он наконец. – Неужели я потерял ее?
– Кого «ее»?
– Записку.
– От кого?
– От Фрейбергера.
– Где ты видел его?
– Только что, на улице. Ему было очень некогда, и он тут написал несколько слов на вырванном из записной книжки листочке, но куда я сунул этот листок, вот вопрос! А, да вот она!
Он подал Лахнеру записку, в которой было написано:
«Господин барон, сегодня в девять часов я зайду за Вами. Осторожность!
Ф.».
«Черт знает что такое, – недовольно подумал Лахнер. – Из-за этого мне придется отказаться от визита к баронессе Витхан, а это совершенно невозможно. Но, с другой стороны, я не могу опоздать к назначенному часу, так как, очевидно, речь идет о чем-то важном…»
Тут ему доложили, что карета готова.
Лахнер отправился к Шотентору, где его уже ждал аккуратный Левенвальд. В карете рядом с командиром сидел другой мужчина, в котором Лахнер узнал полкового врача Гинцеля.
