Не прошло и тридцати секунд, как командир с женой вернулся в столовую. Лоб Левенвальда был нахмурен, мрачность взглядов не предвещала ничего доброго.
– Простите, барон, – сказала графиня, – но муж уж всегда так: он готов ради служебных дел забыть о чем угодно. У нас лучший полк во всей Австрии, но это отличие связано со слишком большими заботами и хлопотами.
– Да, в этом отношении всецело сказывается отличие немецкой натуры от английской, – с любезной улыбкой ответил гренадер, – наш брат немец никогда не чувствует себя всецело спокойным, раз на нем лежат известные обязанности. А англичане… Я знавал в Лондоне полкового командира лорда Элленуайфта, который хвастался тем, что ни разу в жизни не видел своего полка.
Левенвальд молчаливо сел к столу, но есть не мог: видно было, до какой степени он был взволнован.
Графиня и Лахнер принялись за суп. У лжебарона руки дрожали так, что суп расплескивался; чтобы скрыть свое волнение, он сделал вид, будто с жадностью набросился на консоме[28].
– Что же ты не ешь, дружище? – весело спросил он Левенвальда. – Могу сказать, что бульон отменный, и ты очень несправедливо относишься к нему с таким презрением.
Левенвальд недоверчиво и испытующе посмотрел на него и ответил после довольно продолжительной паузы:
– Я так рассердился сейчас, что у меня пропал всякий аппетит.
– Что же тебя так рассердило? – спросила Аглая.
– Подпоручик из первой роты, право, спятил!
– Очень прискорбный случай, – заметил Лахнер, прихлебывая суп, – но, к сожалению, далеко не редкий.
– Причину угадать очень нетрудно, – сказала Аглая. – О, что за молодежь пошла!
– Графиня, – любезно ответил ей гренадер, – неужели у вас хватает духу осуждать ту самую молодежь, среди которой царите вы сами?
Пятидесятилетняя матрона расцвела от этих слов и преисполнилась таким благоволением к лжемайору, что немедленно приказала принести из погреба две бутылки старинного бордо, – честь, которой не удостаивался никто из обедавших у нее в последние пять-шесть лет.
Полковник продолжал оставаться мрачным; зато Аглая уже давно не пребывала в столь отменном расположении духа, как теперь, а потому уже давно не болтала столь многословно и нудно, как в описываемый момент.
Лахнер изо всех сил крепился, чтобы с честью довести свою комедию до конца. Он чувствовал, что что-то затевается против него, но что именно?..
Левенвальд кидал на него недоверчивые взгляды. Он вспомнил, с какой неохотой «барон Кауниц» проследовал в казармы. Правда, он все еще не мог отделаться от твердого убеждения, что между его гостем и покойным бароном Кауницем существует безусловное фамильное сходство… А потом, – мыслимое ли дело, чтобы простой рядовой мог в течение столького времени ни разу не выйти из своей роли, ничем не выказать своего низкого происхождения? Нет, это положительно невозможно! Простой гренадер осмелится явиться к графине Зонненберг, будет разговаривать без стеснения со своим собственным командиром? А манеры? А разговор? Нет, нет, это положительно невозможно!
Но почему же Вандельштерн с такой непоколебимой уверенностью настаивал на своем утверждении?
Бедный Левенвальд не знал, что и подумать. С одной стороны, он не доверял, с другой – это недоверие казалось ему преступлением против друга.
Теперь он с нетерпением ждал, что покажет придуманное им испытание. Он приказал Вандельштерну прислать к нему одного из товарищей Лахнера, а именно того, который спит в казарме рядом с ним. Он хотел, чтобы тот прислушался как следует к звуку голоса Лахнера, хорошенько присмотрелся к его лицу и сказал, Лахнер ли это или это ошибка. Правда, рядовой Талер безапелляционно признал в майоре Лахнера…
«Ну, погоди ж ты, – думал Левенвальд, беспокойно ерзая на стуле, – если окажется, что все это просто показалось Талеру с пьяных глаз, так я прикажу снять с него семь шкур».
Наконец момент выяснения всей этой темной истории настал. Дверь столовой распахнулась, и туда вошел гренадер с корзинкой апельсинов в руке. Он вытянулся в струнку и почтительно доложил, что его прислал подпоручик Вандельштерн.
– Отдать апельсины вестовому.
– Слушаюсь, господин полковник.
– Ты из какой роты?
– Из первой, господин полковник.
– Как зовут?
– Биндер, господин полковник.
– Так это ты отличаешься каллиграфическим искусством?
– Точно так, господин полковник.
– Этот нижний чин отличается выдающимся по красоте почерком, – обратился Левенвальд к Лахнеру, – бумаги, которые он переписывает, производят впечатление гравированных, а не рукописных.
Появление Биндера снова воскресило надежду Лахнера выпутаться из этого скверного положения. Он отлично понимал план Левенвальда и рассчитывал на любовь коллеги, – ведь когда прошел первый порыв горя и отчаяния после вынужденного поступления в солдаты, Биндер всем своим поведением доказал, что желает оставаться верным и преданным товарищем, который не изменит былой университетской дружбе. Поэтому Лахнер был совершенно уверен, что хотя Биндеру и вполне непонятна вся эта комедия с переодеванием, но товарища он не выдаст.
– Давно служишь? – небрежно спросил наш самозванец Биндера.
– Два года и несколько месяцев, господин майор, – почтительно ответил тот.
– И до сих пор не произведен в ефрейторы? Ну, ну! Должно быть, братец, ты неважный служака.
Биндер молчал.
– Сколько раз ты подвергался дисциплинарным взысканиям? – продолжал Лахнер.
– Ни одного раза, господин майор.
– Тогда я уже ровно ничего не понимаю, – сказал «майор», покачивая головой. – Раз обладаешь таким почерком и служишь исправно, то… Что-то тут нечисто.
Он отвернулся от товарища и заговорил с графиней Левенвальд. Полковник отпустил Биндера и сам вышел вслед за ним. Лахнер сразу понял, что теперь Биндера будут спрашивать о тождестве Кауница с рядовым Лахнером. Но когда из соседней комнаты послышались проклятия и громкая ругань, то он понял также, насколько не ошибался, полагаясь на преданность Биндера: очевидно было, что последний отверг предположения подпоручика Вандельштерна.
– У мужа ужасный характер, – вздыхая, сказала графиня Аглая. – Он – раб своего темперамента. Из-за каждого пустяка он готов поднять целый скандал…
В этот момент дверь резко растворилась и с треском захлопнулась за вернувшимся в столовую Левенвальдом. Он тяжело дышал, и все его лицо было совершенно красным от бешенства. На вопрос жены он что-то сердито буркнул и тяжело опустился на стул.
– Однако ты довольно-таки странно развлекаешь нашего гостя, – иронически сказала графиня.
Левенвальд тяжело перевел дух, залпом выпил большой бокал вина, провел рукой по лбу, словно отгоняя от себя какую-то навязчивую досадную мысль, и сказал, обращаясь к Лахнеру:
– Ты уж прости меня, пожалуйста, милый Артур, но у меня совершенно несносный характер: я не в состоянии сдержаться, когда меня бесят так, как сегодня… У меня в полку черт знает что происходит. Мне только что пришлось отдать приказание довольно неприятного свойства.
– Именно? – полюбопытствовала Аглая.
– Я приказал отправить одного из подпоручиков к профосу, а одного из нижних чинов – на «кобылу»[29].
– Да что случилось?
– Не стоит говорить, а то я опять начну беситься. Выпьем-ка еще по стаканчику, милый Артур.
Лахнер внутренне облегченно перевел дух. Теперь надолго была устранена одна из самых страшных опасностей. Судьба Талера заставит всех и каждого воздержаться от опасных разоблачений, и даже те, которые не усомнятся в тождестве их товарища с этим бароном Кауницем, поостерегутся высказывать вслух какие-либо предположения.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Гешефт (от нем. Geschaft – дело) – торговая сделка, коммерческое предприятие, спекуляция.
2
Берегитесь, товарищи, как бы не сверзиться в ров! (лат.)
3
Осел (лат.).
4
Князь Венцель фон Кауниц граф Ритберг (1711–1794) до 1753 г. нес дипломатическую службу при правительстве Марии-Терезии, в 1753 г. назначен государственным канцлером и с этого момента пользовался исключительным влиянием на политику Австрии.
5
Гамбринус – сказочный фламандский король, изобретатель пива.
