ГРУДИ ТИРЕСИЯ{84}
Сюрреалистическая драма в двух актах с прологом{85}
1917
© Перевод Е. Боевская
ПРЕДИСЛОВИЕ
Не требуя снисхождения, прошу заметить, что перед вами — произведение юношеское, поскольку за вычетом пролога и последней сцены второго акта, которые относятся к 1916 году, вся эта вещь была написана в 1903-м, то есть за четырнадцать лет до ее постановки на сцене.
Я назвал это произведение драмой, желая отделить его от жанров комедии нравов, трагикомедии, легкой комедии, вот уже более полувека поставляющих на сцену произведения, многие из которых превосходны, но второразрядны; назовем их попросту пьесами.
Для определения своей драмы я воспользовался неологизмом, который мне простится, поскольку такое со мной случается редко, и выдумал прилагательное «сюрреалистическая» — оно не таит в себе никакого символического смысла, вопреки подозрениям г-на Виктора Баха{86}, высказанным в его драматическом фельетоне, но довольно точно определяет тенденцию в искусстве, которая хоть и не нова, как не ново ничто под солнцем, но, во всяком случае, никогда еще не служила для того, чтобы сформулировать какое-либо кредо, какую-либо художественную или литературную гипотезу.
Вульгарный идеализм драматургов, пришедших на смену Виктору Гюго, искал правдоподобия в условном местном колорите, перекликающемся со скрупулезным натурализмом нравоописательных пьес, возникших задолго до Скриба{87}, и со слезливой комедией Нивеля де ла Шоссе{88}.
Пытаясь если не обновить театр, то по крайней мере сделать для этого все от меня зависящее, я подумал, что следует вернуться к самой природе, но не подражая ей на манер фотографов.
Когда человек затеял подражание ходьбе, он создал колесо, которое не похоже на ногу. Так он, сам того не зная, открыл сюрреализм.
Впрочем, я не в силах решить, серьезна моя драма или нет. Ее цель — заинтересовать и развлечь. Такова цель всякого театрального произведения. Другая ее цель — обратить внимание на вопрос, имеющий жизненную важность для тех, кто понимает язык, на котором она написана, — на проблему деторождения.
Я мог бы написать на эту тему, которой еще никто не разрабатывал, пьесу в саркастически-мелодраматическом тоне, какой ввели в моду изготовители «пьес с моралью».
Я предпочел тон менее угрюмый, потому что, по-моему, театр никого не должен доводить до отчаяния.
Я мог бы также написать идейную драму и польстить вкусу современной публики, которой нравится воображать, будто она мыслит.
Я предпочел отпустить на волю свою фантазию — таков мой способ толкования природы, — фантазию, в которой по временам то больше, то меньше меланхолии, лирики или сатиры, но всегда, насколько это в моих силах, присутствует здравый смысл, подчас несколько новаторский, так что может шокировать и возмутить, но добросовестным зрителям он будет очевиден.
Сюжет, по моему мнению, настолько задевает за живое, что дает право понимать слово «драма» в самом его трагическом смысле, но все зависит от французов: как только они вновь примутся производить на свет детей, мою пьесу можно будет переименовать в фарс. Это доставит мне ни с чем не сравнимую патриотическую радость. Поверьте, мне не дает уснуть слава, которой удостоился бы, знай мы его имя, автор фарса о мэтре Пьере Патлене.
Говорят, будто я пользуюсь средствами, которые идут в ход у авторов эстрадных обозрений; понятия не имею, когда это я ими пользовался. Но как бы то ни было, этот упрек ничуть не может меня смутить, потому что народное искусство — прекрасный фон, и я почел бы за честь черпать из этого источника, если бы все сцены не рождались у меня одна за другой сами, в согласии с выдуманной мною фабулой, главное положение которой — мужчина, производящий на свет детей, представляет собой нечто новое в драматургии и вообще в литературе, но не должно шокировать сильнее, чем кое-какие невероятные выдумки романистов, популярность которых зиждется на якобы научных чудесах.
Более того, в моей пьесе, совершенно простой и ясной, нет никаких символов, но вы вольны усматривать в ней какую угодно символику и вкладывать в нее сотни смыслов, как в пророчества Сивиллы.
Г-н Виктор Бах, не поняв или не пожелав понять, что речь идет о воспроизводстве населения, настаивает на том, что моя пьеса Символична; вольному воля. Но он добавляет: «Первое условие символистской драмы: необходимо, чтобы отношение между символом, который всегда есть знак, и обозначаемой вещью было ясно с первого взгляда».
На самом деле далеко не всегда это так: существуют замечательные произведения, символический смысл которых дает простор множеству интерпретаций, подчас противоречащих одна другой.
Я написал свою сюрреалистическую драму прежде всего для французов, как Аристофан сочинял свои комедии для афинян.
Я предупредил их о серьезной, всеми признанной опасности, которой подвергается нация, притязающая на процветание и могущество, коль скоро она не желает производить на свет детей, и указал им, как можно помочь беде и что для этого следует делать.
Г-н Деффу{89}, остроумный литератор, хоть я и подозреваю его в запоздалом мальтузианстве, усматривает нелепое сходство между резиной[12], из которой сделаны мячи и шары, изображающие груди (возможно, именно в этом г-н Бах усматривает символику), и некими предметами гигиены, рекомендованными неомальтузианством. Честно говоря, эти предметы тут совершенно ни при чем, ибо нет страны, где бы ими пользовались меньше, чем во Франции, между тем как в Берлине, например, и дня не проходит, чтобы одна из этих штук не свалилась вам на голову, пока вы гуляете по улицам, — так широко пользуются ими немцы, доныне весьма плодовитые.
Другие причины, которыми, наряду с гигиеническими способами предотвращения беременности, объясняется сокращение численности населения, — например, алкоголизм — существуют повсюду в мире, причем в куда более значительных масштабах, чем во Франции.
В недавно вышедшей книге об алкоголе г-н Ив Гийо заметил, что если, согласно статистике, Франция занимает первое место по алкоголизму, то второе место отдано Италии, стране, как известно, весьма мало пьющей! Судите после этого, можно ли верить статистике: это сплошной обман, и полагаться на нее — чистое безумие. С другой стороны, заслуживает внимания тот факт, что французские провинции, где рождается больше всего детей, — это как раз те самые, что занимают первое место по алкоголизму!
Нет, причиной всему более тяжкая вина, более серьезный порок; истина такова: во Франции больше не рожают детей, потому что мало любят. В этом суть.
Но хватит. Тут надо писать целый том, менять нравы. Дело за власть имущими: пускай упрощают церемонию вступления в брак, поощряют любовь, обильную потомством, — тогда разрешатся на благо и во славу страны и другие важные вопросы, такие как детский труд.
Вернемся к искусству театра: в прологе к настоящему произведению вы обнаружите основные черты предлагаемой мной драматургии.
Добавлю, что, по-моему, это будет современное, простое, быстрое искусство, с такими поворотами и преувеличениями, которые необходимы, если хочешь поразить зрителя. Сюжет достаточно всеобъемлющий, чтобы драматическое произведение, в основе которого он лежит, могло влиять на умы и нравы, располагая их к долгу и чувству чести.
Временами трагическое будет брать верх над комическим и наоборот. Но не думаю, что в наше время публика терпеливо вынесет театральную пьесу, в которой не противопоставлялись бы эти элементы, ибо в нынешнем человечестве и в молодой современной литературе заложена такая энергия, что даже величайшее несчастье подчас оказывается для нас не лишенным смысла и его можно рассматривать не только с точки зрения доброжелательной иронии, позволяющей над ним посмеяться, но и с позиции истинного оптимизма, дарующего немедленное утешение и укрепляющего надежду.
В остальном, театр — это уже не жизнь, а лишь ее интерпретация, точно так же как колесо — не нога. Следовательно, я считаю вполне законным привнести в театр оглушительные эстетические новации, которые подчеркивают сценический характер персонажей и придают постановке больше блеску, не видоизменяя, однако, ни патетики, ни комизма ситуаций — они должны оставаться самодостаточными.
Наконец, добавлю, что, выделяя среди современных литературных дерзаний некое направление, которое считаю своим, я никоим образом не притязаю на роль основателя школы, но прежде всего протестую против иллюзионизма, которому большей частью подвержено сегодня театральное искусство. Этот иллюзионизм наверняка уместен в кинематографе и, на мой взгляд, как нельзя более противоречит искусству драмы.
