— Господи, и хорошенький же какой… Прямо — артистка, и все тут!
На пляже мне довелось быть свидетелем отвратительной сцены: компания подростков морально истязала взрослого юношу Борю. Особенно усердствовал один, именовавший себя Иннокентием. Жестокие играли в волейбол, и Боря, толстый, застенчивый и прекрасный, в легких сандалиях, пытался втиснуться в их круг, топтался в песке, руками призывая мяч, покрикивал, шутил. Но Иннокентий, а вслед за ним другие, злословили сперва иносказательно, потом открыто, и вся эта картина была настолько невыносима, что я отправился домой с осадком в сердце.
Капля
Александра Геннадьевна Тахтырова принимала ванну и плевала в потолок, а Серафим Дмитриевич Тахтыров пытался ворваться к ней под различными шутливыми предлогами. Александра Геннадьевна все никак не могла доплюнуть до потолка, но заплевала и забрызгала водой кафельный пол и стены, так как во время плевания сильно подавалась телом вперед, а потом опять падала в воду. Она вся разнервничалась, но не оставляла это занятие, так как дала себе слово не вылезать из ванны, пока не достигнет желаемого.
Тем временем Серафим Дмитриевич, после бесполезных сюсюкающих просьб, перешел к угрозам и ругательствам, но Александра Геннадьевна не слышала его требовательных криков из-за плеска воды. Наконец, стремительно изогнувшись всем телом, Александра Геннадьевна с силой выдохнула воздух, и ее слюна прилипла к потолку.
А в это время Серафим Дмитриевич, после изнурительных ударов с разбегу о дверь, выбил ее и ворвался в ванную, но поскользнулся на каком-то плевке и упал, ударившись головой.
Александра Геннадьевна выволокла его и усадила на стул, а сама села ему на колени и стала так неприлично заигрывать, что Серафим Дмитриевич рассвирепел и даже решился поднять на нее руку. Александра Геннадьевна мгновенно уловила это и, слетев с колен мужа, молниеносно закатилась под кровать, а рука Серафима Дмитриевича, не найдя рожи Александры Геннадьевны, со всего размаху ударилась об пол, и Серафим Дмитриевич выбил себе два пальца.
Первую минуту, ошалев от боли, Тахтыров сидел смирно, а потом кинулся охлаждать распухшие пальцы. Для снятия нервного стресса он решил полежать в прохладной воде и, выпустив грязную, лег в пустую ванну, чтобы свежая вода постепенно омывала его тело.
Серафим Дмитриевич был невысокого роста и потому настолько хорошо умещался на дне ванны, что его можно было в ней хоронить. Когда вода поднялась ему до подбородка, он захотел изменить свое положение, но, как говорится, не тут-то было — он застрял и не мог пошевелить ни головой, ни ногами.
Серафим Дмитриевич здорово перепугался, так как понял, что обречен на постепенное утопление. Он принялся жалостно звать Александру Геннадьевну, чтобы она его освободила, но та, зная подлый характер Тахтырова, преспокойно лежала под кроватью и не высовывалась.
Прибывавшая вода залила Серафиму Дмитриевичу рот, и он лишился возможности кричать. Когда он совсем отчаялся, струя в кране внезапно выдохлась и оборвалась. Серафим Дмитриевич лежал, боясь шевельнуться, чтоб ему не натекло в нос, ожидая, когда кто-нибудь придет умыться. Но тут плевок Александры Геннадьевны, собравшись в каплю, сорвался с потолка и упал в ванну. Это и была та самая последняя капля, после чего вода затекла Серафиму Дмитриевичу Тахтырову в нос, заполнила легкие, и он захлебнулся.
На мгновение он ослеп
На мгновение он ослеп.
В линзы бинокля попали и тридцатикратно увеличились солнечные лучи. Несколько минут, чертыхаясь, Анатолий Дмитриевич массировал веки, пока не улеглись огненные футуристические пейзажи. Когда он прозрел, солнце уже провалилось в невесть откуда взявшиеся тучи и заморосил дождь. Под шинелью невыносимо парило.
— Ну, что скажете, корнет? — Анатолий Дмитриевич передал бинокль стоящему рядом юноше с нежным, как у сестры милосердия, личиком.
— Горят наши станичники, — незамедлительно отозвался корнет, подделывая голос под бравый и стреляный.
— И вас ничто не настораживает? — Анатолий Дмитриевич в который раз прошелся взглядом по знакомой до отвращения местности — река, а за ней череда коптящих овинов вперемежку с хатами.
— А что тут особенного, война есть война. Подожгли, вот и горят. — Корнет расплылся в беспечной улыбке.
— С такими аналитическими способностями, — устало и потому особенно язвительно сказал Анатолий Дмитриевич, — вам, корнет, лучше бы оставаться дома возле сестер и maman, a не соваться на фронт. Любая мелочь на войне имеет решающее значение. — Корнет подозрительно побагровел, и Анатолий Дмитриевич сразу же пожалел о своей резкости. «Черт, еще расплачется», — подумал он. — Вы Конан Дойла читали? — спросил он, уже смягчаясь. — Помните дедуктивный метод? Осмыслив существование капли, мы можем осмыслить океан, заключенный в этой капле, не так ли? Сегодня какой день?
— Четверг, господин поручик, — буркнул корнет.
— Вот, а горят станицы с воскресенья, — назидательно сказал Анатолий Дмитриевич. Он помолчал, будто в воспитательных целях, с отвращением понимая, что не может сделать из этого факта никаких здравых выводов. На ум ничего путного не приходило, только появилось какое-то навязчивое балалаечное треньканье в ушах. — Вы не обижайтесь на меня, голубчик. С самого утра в голове звенит и настроение отвратительное. — Анатолий Дмитриевич через силу улыбнулся. — У вас, случайно, выпить не найдется?
Он поспешно взял протянутую флягу.
— Портвейн, — небрежно сказал корнет, — единственное, что было в этой ужасной корчме, я хотел, разумеется, коньяку взять…
— Не имеет значения, — поручик привычным движением взболтал содержимое, — как говорится, не будь вина, как не впасть в отчаяние при виде всего того, что совершается дома! — Жидкость по вкусу напоминала древесный спирт пополам с вареньем. Сжигая горло, он сделал два глотка. — Но нельзя не верить, чтобы такой портвейн не был дан великому народу! — Анатолий Дмитриевич благодарно кивнул, передавая флягу обратно.
— Ваше здоровье, господин поручик! — Корнет, очевидно, наученный недавним опытом, отхлебнул весьма осторожно, без лишнего гусарства.
Почти сразу прекратился дождь, и выглянуло бледное, как лилия, солнце. Анатолий Дмитриевич сгреб кучку из жухлой травы и уселся на этот импровизированный пуфик. Корнет, чуть помедлив, плюхнулся рядом. Закатав рукав шинели, он принялся бережно разматывать посеревший от времени бинт на запястье.
— Никак не заживет, гноится, — сказал он.
Под бинтом, с внутренней стороны, воспалилась свежая татуировка «За Бога, Царя и Отечество», выполненная старославянской вязью. Припухшие буквы, казалось, всего лишь повторяли причудливый контур вены.
«Зачем это?» — шевелилась в мозгу Анатолия Дмитриевича ленивая мысль, пока он не сообразил, что у него самого точно такая же татуировка. Он попытался вспомнить, кто из офицеров внес эту пиратскую моду колоть на руке надписи, но так и не смог.
— Вы, знаете, к фельдшеру сходите, пусть он вам йодом смажет, — сказал вдруг Анатолий Дмитриевич. — У меня тоже, в свое время, долго заживало. Иглу хорошо дезинфицировали?
— В котелке кипятил, — хмуро сказал корнет, осторожно пробуя рану языком.
— Тогда странно, — поручик отвернулся и замолчал. «Боже мой, — с отвращением мелькнуло у него в голове, — откуда эта чудовищная пошлость? Татуировка, и весь наш разговор…» Вслух он сказал: — Вы лучше не слюной, а портвейном — какой ни есть, а все-таки спирт.
— А я бы не догадался, вот спасибо, — спохватился корнет, отцепляя флягу.
— И в пробочку налейте, так удобнее будет…
— Благодарю… Кстати, господин поручик, не желаете еще по глоточку?
— С удовольствием.
Корнет вытащил из кармана носовой платок и занялся обработкой раны. Намотав угол платка на палец, он обмакнул его в портвейне, а потом провел мокрую полосу.
Анатолий Дмитриевич, у которого после второй пробы обуглились все внутренности, тупо рассматривал собственную руку, украшенную витым темно-фиолетовым лозунгом.
— «За Бога, Царя и Отечество», — с расстановкой прочел он, — удивительное триединство высших категорий, одинаково конечных во времени и пространстве.
— Боюсь, что не могу полностью с вами согласиться, — прервал свое занятие корнет, — Бог бесконечен. Он — идеальный мир прообразов, Он — проявленный мир. — Корнет явно хотел похвастать знанием новомодных теософских веяний.
— Это вопрос гносеологического толка, корнет, — поручик чудовищным усилием подавил огненную отрыжку, — ваше или мое представление о Боге — не более чем некая мистическая идея, если хотите, способ, посредством которого Бог обнаруживается в нашем опыте. Допустим, существует реальный Бог с его сверхиндивидуальными качествами, и где-то далеко ютится ваше, предположим, верное представление о Нем и мое, неверное. Но все дело в том, что мы оба оперируем только представлениями, а они, согласитесь — не суть Бог. Наш ум подобен кривому зеркалу, где отражаются сплошные иллюзии.
