к Хуну, и умолял взять его обратно в фанзу.
Для каждой такой встречи у мальчика скапливалась груда обид, и он в жалобах нараспев выплакивал отцу свое горе. Изо дня в день мальчик переносил побои и издевательства в барском доме своего хозяина.
Прошли годы.
Ли вырос в забитого, покорного юношу-раба. Казалось, он смирился: теперь при встречах с отцом сын не жаловался, а только угрюмо молчал, глядя исподлобья.
Хун вспоминает последнюю встречу с сыном.
Грязному рабочему-старику отцу было вовсе запрещено появляться даже во дворе возле дома мистера Стека. Но когда Хуна постигло несчастье, – из Чифу пришла весть о смерти жены, – не выдержал Хун и пошел к сыну поделиться общим горем…
Задним ходом, как вор, прокрался отец к сыну на кухню.
У порога его встретил Ли.
– Мой сын, тебя постигло несчастье, – скорбно-торжественно заговорил Хун: – умерла твоя мать Кун-ня, моя достопочтенная жена, которая…
Но старик не успел закончить.
В воздухе просвистела плеть… Мистер Стек незаметно подошел сзади и набросился на старика.
Напрасно что-то выкрикивал Хун, напрасно силился слабый Ли удержать сильную руку озверелого англичанина, – пока Хун не сбежал с лестницы, на каждой ступени на него опускалась плеть.
Дверь захлопнулась…
Только на другой день узнал Хун, что Ли заступился за отца. Не успела еще захлопнуться дверь, как он схватил топор и ударом в лицо встретил поднимавшегося по лестнице мистера Стека.
Стек упал, обливаясь кровью.
Уже впоследствии Хун узнал, что у англичанина, которого все-таки «починили» искусные европейские врачи, лицо было обезображено сплошной впадиной шрама и отсутствием правой ушной раковины.
Конечно, Ли казнили на площади, как разбойника… И в тысячной толпе сновал обезумевший Хун…
Как в бреду в его памяти встает картина казни.
…Ли, со скрученными назад руками, склонил голову над небольшой ямой. Палач взметнул топор… Ах! Ли дернулся в сторону, и топор врезался ему в плечо… Ли грохнулся наземь. Но он жив. Он судорожно вскидывает голову…
Толпа, как море, волнуется, ревет…
Нечеловеческим голосом кричит Хун:
– Добей! Не мучь мое дитя!
И крик этот точно повис одиноко среди сдержанного человеческого шума.
Палач опускается на одно колено. Новый удар – и от лежачего тела откатывается голова и останавливается почему-то на самом краю ямы. Палач ногой небрежно поддевает под щеку, и мертвая голова – в яме…
Хун отчетливо вспоминает каждый миг этих страшных минут. Он помнит даже, как палач сразу же после казни впихнул себе в зубы сигаретку и о сукно брюк чиркнул спичкой…
Все до последней мелочи помнит Хун…
Пот градом стекает по лицу за ворот, голова точно вымазана липким жиром, редкие волосы слипаются в сальном поту… На лбу, на шее, точно надутые резиновые трубочки, прыгают в такт бега вздувшиеся жилы.
И Хун бежит, бежит, бежит… точно убегает от своей памяти.
Ноги ноют, горят.
Руки будто прикованы к коляске. Пальцы врезаются в дерево.
Вокруг звенят, жужжат, кувыркаются в звуках и красках пестрые вертлявые улицы.
Пассажир Хуна с сигарой в зубах развалился удобно и уютно в коляске, в руках у него газета. Он не видит, он забыл, ему нет никакого дела до старика рикши.
Й Хун бежит… бежит… бежит…
И вдруг в памяти прорываются последние судороги воспоминаний.
…Хун расталкивает толпу, пядь за пядью пробивается к обезглавленному сыну. Ему в человеческой гуще уже не видно, что делается там, на кровавых подмостках публичного зрелища.
Наконец он прорвался к первым рядам. Увы! – и голову и туловище уже уволокли нищие калеки – хоронить…[11] Он видит лишь свору этих человеческих отрепьев… Они сняли одежду с его сына Ли и делят между собой…
И бежит… бежит… бежит Хун, человек-лошадь.
* * *
Сегодня Хун с утра не может найти седока.
Пасмурный день. Люди сидят в домах. К тому же на днях появились эти проклятые автобусы. Они отнимают последний кусок хлеба у бедного рикши.
«Машина скорей бегает, чем старые ноги», – с горечью думает Хун…
Насквозь продрогший, Хун устал бегать в поисках седока и остановился у огромного дома. Здесь много европейцев – здесь их клуб.
Хун не один. Десятки рикш стройно вытянулись от подъезда вдоль стен.
То и дело выходят белые люди, садятся в коляски, и рикши впрягаются и везут их.
Наконец, очередь дошла и до хуновой коляски.
Заболтался Хун с молодыми рикшами и не заметил, как в его коляску сел страшный англичанин, мистер Стек.
Кровь бросилась к шее, затылку и залила все лицо Хуна. Забегали судорожно в узких щелях раскосые глаза китайца. В них промелькнуло что-то зловещее…
«Как хорошо, что мой сын, незабвенный Ли, оставил на твоем лице „пометку“», – думал Хун, вглядываясь в обезображенное, безухое лицо мистера Стека, пока тот указывал ему, куда ехать.
Стек вовсе не узнал Хуна. Да ему было и не до этого, он торопился и уже весь спрятался в коляску, со всех сторон закрытую стенками.
Старик впрягся и повез седока.
Трудно передать, что делалось в возбужденной голове, в уязвленном сердце Хуна.
Никогда он так быстро не вез седока, как в этот раз. Теперь за его спиною, всей своей тяжестью надавливая на его грудь, был тот, кто лишил его сына, кто принес ему так много горя…
Надвигалась гроза. Хун торопился. Вот уже раздался раскат грома. Как-то сразу ударил порыв ветра, и вдруг крупные капли хлынувшего дождя застукали по коляске, застрекотали по улице, по домам.
Насквозь промок Хун..
И старик не мог бежать уже так быстро по взрыхленной дождем грязной дороге. То и дело приходилось обегать лужи.
Надвигался самый настоящий свирепый тайфун. А англичанина надо было еще далеко везти.
Хун остановился, чтобы перевести дух. Но тотчас же приоткрылась передняя стенка коляски, и острый конец зонтика несколько раз подряд вонзился в тело китайца, – это мистер Стек подгонял выбившуюся из сил «скотину»…
…И откуда только взялись вдруг силы у старика. Не успела коляска закрыться, как Хун, точно ужаленный, отпрянул в сторону и снова впрягся, но уже не обычно, а задом наперед – лицом к седоку.
Хун знал теперь, что ему делать…
Он быстро покатил англичанина, но не туда, куда нужно, не вперед, а в боковую улицу, которая упиралась в крутой берег реки.
Англичанин, видимо, почуял это. Но не успел он еще приоткрыть переднюю стенку коляски, как Хун выпустил ее из рук, и она с грохотом покатилась вместе с седоком по крутому каменному откосу вниз, в самую пасть разбушевавшейся от тайфуна реки…
Один Хун с
