— Да, — говорю я, — в остальное время, когда им бывает скучно, они ссорятся с парламентами. А если кто-нибудь им не потрафит, они велят отрубить ему голову. Но по большей части они проводят время в гареме.
— В чем?
— В гареме.
— Что такое гарем?
— Это такое место, где они держат своих жен. Разве ты никогда не слыхивал о гаремах? Соломон тоже имел гарем. У него было больше миллиона жен.
— Нуда, конечно. Я… я позабыл об этом. Гарем — это бабий дом. Воображаю, какой шум и крик был у них в детской. Женщины, должно быть, все время ссорились между собой. А еще говорят, что Соллермун был мудрейший из всех людей. Я не верю этому. Потому что захочет ли мудрый человек вечно жить среди такого гама? Нет, конечно, не захочет. Мудрый человек вместо этого построил бы себе, ну скажем, котельный завод. Завод все-таки можно остановить, когда захочется отдохнуть от шума.
— И однако Соломон действительно был мудрейший из людей. Потому что вдова Дуглас сама мне говорила об этом.
— Что бы там ни говорила вдова, он не был мудрым человеком, никогда! Он иногда выкидывал совсем сумасбродные шутки. Слыхали вы о ребенке, которого он велел разрубить пополам?
— Да, вдова рассказывала мне и об этом.
— Отлично! Подождите минутку. Вот этот пень — первая женщина, а вы вторая. Я — Соллермун, а этот бумажный доллар — ребенок. Каждый из вас желает получить его себе. Что я должен сделать? Я обойду соседей и выспрошу по-хорошему, кому принадлежит доллар, и затем отдам его кому следует. Так поступил бы всякий, у кого есть хоть капля смысла в голове. Но нет: я разрываю доллар на две части и отдаю одну половинку вам, а вторую — другой женщине. Совершенно таким же образом Соллермун велел разрубить ребенка. Теперь я спрашиваю вас: какая польза от половинки доллара? На нее ничего нельзя купить. И какая польза от половины ребенка? Я не дал бы ни гроша за целый миллион таких половинок
— Довольно, Джим, ты не понял здесь самой сути. Ты дал маху в сторону на целую тысячу миль.
— Кто? Я? Когда в чем-нибудь есть человеческий смысл, я тотчас же вижу это. Но здесь нет никакого смысла. Спор шел не о половинке, а о целом ребенке. И если человек думает разрешить спор о целом ребенке при помощи половинки, он ничего не понимает. Не говорите о Соллермуне, Гек, я знаю его как облупленного.
— Но повторяю тебе, ты не понял самой сути.
— Будь она проклята, ваша суть! Что я знаю, то знаю. По-моему, истинная суть лежит гораздо глубже. Все объясняется тем, как Соллермун был воспитан. Возьмите, к примеру, человека, у которого всего один или два ребенка. Станет такой человек расходовать детей задаром? Нет, он знает им цену. Но возьмите человека, у которого около пяти миллионов детей бегает взад и вперед по дому. С ним другое дело. Ему так же легко разрубить пополам ребенка, как кошку. Одним ребенком больше или двумя меньше, это не составляет разницы для Соллермуна.
Никогда я не видывал такого негра. Уж если он вобьет себе что-нибудь в голову, нет никакой возможности вышибить это оттуда. Вряд ли какой-нибудь другой негр был такого невыгодного мнения о царе Соломоне. Поэтому я начал говорить о других королях, а Соломона оставил в покое. Я рассказал про Людовика Шестнадцатого, которому когда-то отрубили голову во Франции, и про его сынишку, дофина*, который тоже должен был бы стать королем, а вместо этого его взяли и заперли в тюрьму, где он и помер.
— Бедный малыш!
— Но кое-кто говорит, что ему удалось удрать и уехать в Америку.
— Вот это здорово! Только он должен был чувствовать себя ужасно одиноким. Ведь здесь нет королей, Гек?
— Нет.
— Ведь у него не было бы здесь никакого положения в обществе. Что бы он здесь делал?
— Не знаю, право. Иные из них поступают на службу в полицию, а другие учат людей говорить по-французски.
— Что вы, Гек! Да разве французы не говорят, как все прочие люди?
— Нет, Джим, ты не понял бы у них ни словечка, как есть ни единого.
— Странно! Отчего же это случилось?
— Не знаю, но это так. Я немножко научился по-ихнему из книжки. Представь себе: приходит к тебе человек и говорит: «Пулли ву фрэнзи» — ты что на это скажешь, а?
— Ничего не скажу, а возьму и тресну его по башке… разумеется, если он не белый. Ни за что не позволю я негру обзывать меня так…
— Эх ты, голова! Ведь это не брань. Это он спрашивает тебя: говоришь ли ты по-французски?
— Чего ж прямо не спросить, по-человечески?..
— Да ведь это таким манером французы и говорят.
— Вот уморительно! Я и слушать-то не хочу! Смысла тут нет никакого.
— Ах, какой ты, Джим, рассуди: что, кошка говорит по-нашему?
— Нет, не говорит.
— Ну а корова?
— И корова не говорит.
— А кошка говорит по-коровьи, или корова по-кошачьи?
— Нет… а что?
— Естественно и понятно, что обе говорят иначе, всякая по-своему, не так ли?
— Разумеется.
— Разве не естественно также, чтобы корова и кошка говорили иначе, чем мы?
— Что об этом спорить, конечно.
— Хорошо, почему же неестественно и непонятно, чтобы француз говорил иначе, чем мы? Скажи-ка мне это…
— Да разве кошка — человек, Гек?
— Нет.
— То-то же! Значит, смысла нет, чтобы кошка молвила по-человечески. Разве корова — человек или разве корова — кошка?
— Конечно нет.
— Ну, так нечего им соваться не в свое дело и говорить на чужом языке. А француз — человек?
— Да.
— Ладно, так почему же он, черт его дери, не говорит по-человечески? Ответь-ка мне на это!
Я убедился, что нечего тратить слова попусту: невозможно научить негра рассуждать правильно. На том я и остановился.
Глава XV
Гек потерял плот. — Туман, — Гек находит плот, — Странный сон.
Мы рассчитали, что в три ночи достигнем города Каира, в дальнем конце Иллинойса, где вливается в Миссисипи река Огайо, — туда мы и стремились. Там мы хотели продать плот, пересесть на пароход, пробраться поскорее по Огайо в вольные штаты — тогда только мы очутимся в безопасности.
Но на вторую ночь поднялся страшный туман, мы решили причалить к отмели: нечего было и думать ехать дальше в таком молоке, но когда я поплыл вперед на лодке, чтобы поискать, куда привязать наш плот, оказалось, что кругом только одни низенькие молодые кустики. Я набросил веревку на один из них, как раз на самом краю крутого берега, но там течение было очень быстрое, плот понесся вниз, да так стремительно, что вырвал кустик с корнями — и поминай как звали… Густой туман спускался все ниже и ниже. Я был так поражен и испуган, что в первую минуту не в силах был двинуться, а тем временем плот исчез с глаз, так как уже в двадцати ярдах ничего не было видно. Очнувшись, я прыгнул в лодку, бросился к корме, схватился за весло, но оно не поддавалось; я так заторопился, что забыл отвязать его. Тогда я встал и попробовал отвязать, но от волнения мои руки так сильно тряслись, что я долго не мог совладать с веслом.
