Я почувствовал себя таким подлецом, таким несчастным, что мне захотелось умереть… Я бродил взад и вперед по плоту, ругая себя на чем свет стоит, а Джим тоже не находил себе места. Мы оба не могли сидеть спокойно. То и дело он подпрыгивал: «Вот Каир!» Меня всякий раз кольнет в сердце, и кажется, если б это оказалось на самом деле Каиром — я тут же умер бы на месте.
Покуда я размышлял, Джим говорил без умолку. Он рассказывал, что первым делом, когда выберется на волю, будет копить деньги, не будет тратить ни одного цента, а когда накопит достаточно, тогда выкупит свою жену, которая живет невольницей на одной ферме, по соседству с мисс Уотсон; потом оба будут работать вместе, чтобы выкупить обоих ребятишек, если же их хозяин не согласится продать их, то они наймут аболициониста, — тот пойдет и украдет их.
У меня мурашки бегали по спине, когда я слушал эти планы. Прежде он ни за что на свете не посмел бы держать подобные речи. Глядите, какая с ним произошла перемена с тех пор, как он почувствовал себя почти свободным! Правду говорит старинная поговорка: «Дайте негру палец, он заберет всю руку». Вот что значит мое легкомыслие! Передо мной негр, которому я почти помог убежать, и он, этот негр, так-таки напрямик объявляет мне, что он намерен украсть своих детей, принадлежащих человеку, которого я даже не знаю и который не сделал мне ни малейшего зла!
Больно мне было слышать это от Джима, — это так унижало его в моих глазах. Совесть стала грызть меня пуще прежнего. Наконец, я решил, что еще не поздно — можно поехать на берег и донести. Мне вдруг стало легко на душе, я почувствовал себя таким счастливым и спокойным. Все мои заботы улетучились. Я стал смотреть во все глаза- не увижу ли где огонька, а между тем напевал себе что-то под нос. Вот и огонек показался. Джим так и крикнул:
— Спасены мы, Гек, спасены! Вставайте и собирайтесь! Вот, наконец, милый, старый Каир! Уж я твердо знаю!
— Я лучше съезжу туда в лодке, Джим, и погляжу. Может быть, ты ошибаешься…
Он вскочил, снарядил лодку, разостлал на дне свой старый камзол вместо ковра и подал мне весло; я отчалил, а он сказал мне вслед:
— Скоро, скоро я буду весел и счастлив и всем расскажу, что это дело Гека. Теперь я свободный человек, но если б не Гек, никогда бы этого не было; все Гек сделал. Джим никогда вам этого не забудет, Гек! Вы лучший мой друг — такого у меня отроду не бывало: теперь — вы единственный друг старого Джима на белом свете!
Я садился в лодку, горя нетерпением выдать его; но когда я услышал эти слова, у меня сжалось сердце и вся решимость сразу пропала. Я поплыл гораздо тише и уже не был уверен, рад ли я тому, что еду, или не рад. А Джим продолжал:
— Поезжайте с богом, добрый, верный Гек, единственный белый джентльмен, который сдержал обещание, данное Джиму!
Право, мне чуть не сделалось дурно. Но я сказал себе — так нужно поступить, иначе нельзя. Вдруг смотрю, плывет ялик, а в нем двое каких-то людей, оба с ружьями. Я остановился, и они остановились. Один из них спросил:
— Что это там такое вдали?
— Обломок плота, — сказал я.
— И ты оттуда?
— Да, сэр.
— Есть на плоте люди?
— Только один человек, сэр…
— Ладно; а знаешь ли, пятеро негров бежали сегодня ночью, вон туда, за эту излучину. Что же: белый у тебя человек или черный?
Я не сразу ответил, — слова не шли с языка. Две-три секунды я делал над собой усилие, чтобы заговорить, но у меня не хватало духу — я сделался трусливее зайца. Заметив, что слабею, я собрал все усилия и вымолвил:
— Он — белый…
— Вот погоди, мы пойдем и посмотрим сами.
— Что ж, сделайте милость, — сказал я, — потому что там папаша, и, может быть, вы мне пособите подтащить плот, вон туда, где виднеется огонек. Он болен, и мама больна, и Мэри Анна тоже.
— Ах, черт возьми! Нам недосуг, мальчуган, а впрочем, пожалуй, поедем. Бери весло.
Они налегли на весла. После двух-трех взмахов я сказал:
— Ох, уж как же папаша будет вам благодарен, джентльмены!.. Все поскорее убегают, чуть только я попрошу кого вытащить плот, а сам-то я не могу этого сделать.
— Эдакая подлость! Скажи, мальчик, что же с твоим отцом?
— Что с ним… а… да так, ничего, пустяки…
Они перестали грести. Уже было недалеко от плота.
— Мальчик, ты лжешь, — сказал один из них, — Говори правду, что такое с твоим отцом? Отвечай, а то худо будет!..
— Скажу, сэр, скажу по совести, только вы нас не оставляйте, пожалуйста! Знаете что, джентльмены, я вам передам канат, и если вы будете тянуть его впереди, так вам даже нет надобности близко подплывать к плоту — пожалуйста, только не откажите!
— Греби назад, Джон, греби назад! — крикнул другой. Они поворотили. — Подальше держись, мальчуган, подальше! Убирайся к черту, чего доброго, еще ветром к нам занесет! У твоего отца, наверное, оспа, и ты это отлично знаешь! Чего же ты не сказал раньше? Ты хочешь распространять заразу, что ли?
— Право же… — бормотал я. — Я всем говорил правду сначала, а они сейчас же убегали и бросали нас.
— Бедный малый, немудрено! Очень жалко тебя, но видишь ли — нам неохота заразиться оспой. Послушай, что я тебе скажу. И не пробуй приставать здесь, не то вам достанется. Плыви вниз еще миль двадцать, тогда увидишь город на берегу, по левой руке. Это будет уже после захода солнца, и когда попросишь помощи, скажи, что все твои родные лежат в лихорадке. Да не будь дураком, не давай людям угадать в чем дело. А мы кое-что хотим сделать для тебя: только отплыви ты, ради бога, на двадцать миль, будь пай-мальчиком! Да тебе и не расчет приставать сюда, где виднеется огонек, — это только лесной двор. Должно быть, твой отец беден. Признаться, ему чертовски не повезло! Вот, смотри, я кладу двадцать долларов золотом на эту доску, а ты подберешь монету, когда доска проплывет мимо. Совестно мне оставлять тебя в беде, да что поделаешь! С оспой, знаешь ли, нельзя шутить!
— Постой, Паркер, — сказал другой человек, — вот еще двадцать долларов от меня. Прощай, мальчуган, сделай, как тебе велел мистер Паркер, и все будет хорошо.
— Это верно, парень, прощай! Если тебе попадутся беглые негры, попроси кого-нибудь, чтобы тебе помогли их поймать — заработаешь деньги.
— Прощайте, сэр, — сказал я, — если я увижу беглых негров, непременно задержу!
Они уехали, а я вернулся на плот; мне было стыдно и скверно на душе; я сознавал, что поступил дурно, да и вообще бесполезно мне стараться поступать хорошо, — у человека, который не пошел по доброму пути с самого начала, с малолетства, нет твердой основы, нет поддержки, а придет беда — он как раз свихнется! Ну а положим, я поступил бы как следует и выдал Джима — лучше было бы у меня на душе, чем теперь? Нет, все так же скверно! Какая же польза в том, чтобы стараться делать добро, когда это так трудно, а делать зло — нетрудно; на поверку же выйдет то же самое? Я встал в тупик. Этого я никак не мог сообразить. Я и решил больше над этим не ломать головы, а поступать всегда так, как бог на душу положит.
