Внизу негромко играла музыка. Все одна и та же фраза, повторяемая роялем: и — раз, два, три. И — раз, два, три! В репетиционном зале Олли отрабатывал свои пируэты.
Он стоял возле огромного, во всю стену, зеркала, держась за деревянный станок: и — раз, два, три. Олли ненавидел, когда кто-нибудь наблюдал за его работой. Верховцеву, если уж очень хотелось, приходилось делать это втайне.
Он с наслаждением подглядывал за Олли в дверную щель: стройные ноги обтянуты черным трико туго, очень туго, соблазнительная выпуклость, узкие мальчишеские бедра. И — раз, два, три. Ноги мелькают, словно крылья черной стрекозы или гигантского стрижа, — батман, еще батман, пируэт. Руки — тонкие, чуткие, гибкий стан, гордая золотоволосая голова чуть склонена набок, глаза, пристально следящие в зеркале за каждым своим движением. И — раз, два, три.
Олли предпочитал репетировать по вечерам. По утрам же он выглядел вялым, томным, часто капризничал и злился по пустякам, доводя Данилу до бешенства. Верховцев наблюдал за ними, когда они наконец-то в одиннадцатом часу утра покидали спальню и спускались к завтраку. Лицо Олли было сонно-розовым, лицо Данилы — бледным и печальным. Любящий и любимый... Верховцев не вдавался в подробности, кто был кем в этой паре. Возможно, они иногда менялись местами, возможно... Ведь и Сократ, и Платон, и Эллиан допускали подобную замену для обострения чувств.
Десять минут назад Данила по его просьбе принес ему таблетки и стакан нарзана в кабинет. Верховцев сидел в жестком кресле, неестественно выпрямившись. Губы его кривились.
— Очень больно, Игорь?
— Очень.
— Может быть, вызвать врача?
Верховцев устало прикрыл глаза. Он проглотил таблетки. Сделал глубокий вдох — вот сейчас, через семь с половиной минут, обезболивающее начнет действовать. Сведенные судорогой мышцы расправятся.
— Секретарь Ямамото снова звонил, — тихо сообщил Данила. — Японец на неделю улетает в Братиславу, но затем опять вернется в Москву. Секретарь передавал его настойчивое желание поторопить нас с...
— Он ведь не внес еще денег, — оборвал его Верховцев.
— Секретарь для этого и звонил. Он просил объяснить ему порядок расчета.
— И ты?
— Я объяснил: только наличные. Только лично тебе. Нам, — поправился Данила, усмехнувшись.
— Ты назвал сумму?
— Назвал.
— Ион?
— Он спросил, когда можно заплатить. Я попросил его подождать до возвращения Ямамото из Словакии.
— Только японцы достойны нас, Данила. Только дети Страны восходящего солнца, — тихо сказал Верховцев. — Только они понимают во всем этом деле толк. Ты, пожалуй, был прав.
Он прикрыл глаза.
— Ты иди. Я немного посижу, а потом пойду наверх.
Данила послушно принял из его рук пустой стакан.
— Я ищу замену, Игорь. Не тревожься на этот счет. Думаю, что скоро, очень скоро у нас будет самый подходящий вариант.
После его ухода Верховцев сидел в кабинете недолго. Обезболивающее подтвердило свою славу. Он осторожно встал — позвоночник лишь глухо ныл, но это были пустяки — и отправился, как обычно, перед сном совершать обход своего дома. Внизу царили покой и сумрак. И — раз, два, три — приглушенные звуки рояля долетали из репетиционного зальчика. Олли записал на всю магнитофонную кассету только этот музыкальный опус.
Верховцев медленно шел по своим владениям.
Зимний сад — немного тесный, душный. В небольшом бассейне тихо булькала вода. Он наклонился и убавил подсветку — в изумрудной глубине водоема метнулись крупные золотистые рыбы. В углу сада в буйном сплетении комнатно-тропической зелени пряталась уютная малахитовая гостиная. Здесь гости отдыхали, курили и накачивались виски и коньяком перед тем, как перейти в Зал Мистерий.
Верховцев заглянул и в его темные глубины. Света он не включал. Черный бархатный мрак, тишина и... Он принюхался. Нет, показалось. Запаха нет. Того запаха нет. Это хорошо, что Данила уже поменял покрытие. Это очень даже хорошо.
Верховцев переходил из комнаты в комнату, аккуратно гася везде свет. Интересно, во сколько ему обошлось все это? Вся эта мебель, светильники, ковры, зеркала, картины? Два года назад он просто заказывал, выбирал, покупал и платил не глядя. А что бы сказал, узнав о подобном транжирстве, его старший брат? Верховцев остановился. Впрочем, Господь с ним. Брат Вася уже ничего не скажет. Он тихо гниет в своем дорогом дубовом гробу на Кунцевском кладбище.
Следующей комнатой по коридору после Зала Мистерий была костюмерная. Он медлил погасить в ней свет. Какие костюмы, какие восхитительные костюмы! Ах, если бы только Мастер видел их! Что бы он сказал? Наверное, улыбнулся бы уголками капризных губ и отпустил свой очередной парадокс: первый долг в жизни — быть как можно более искусственным.
В переулке под окнами особняка взвизгнули тормоза. Верховцев выглянул в узкое окно костюмерной. У дверей его дома остановился красный «Феррари». Лели. Лели вернулась домой. О, она-то в отличие от них не сидела вечерами дома!
Верховцев отдал эту машину в ее полное владение, и она гоняла по ночной Москве как сумасшедшая. Иногда она заезжала в казино на Арбате, но чаще в свой Женский клуб.
— Только не привози их сюда, — попросил он ее, вручая ключи от машины. — Ладно?
— Почему? — Она сидела на диване, гибко изогнувшись, точно крупная черная змея, в своем кожаном комбинезоне от Рабана. Ноги в высоких сапогах-крагах на толстой платформе, спина — прямая, как у балерины, иссиня-черные волосы рассыпались по плечам. В тонкой смуглой руке — длинная египетская сигарета. — Почему? Тебе неприятно это? — повторила она.
— Нет, Лели. Дело не в этом. Просто женщинам свойственно говорить обо всем, что им довелось увидеть.
— Мои женщины не из болтливых, Игорь.
— Я знаю, Лели, знаю. Но лучше, если ты все же проявишь осторожность.
С тех пор, познакомившись с очередной пассией в клубе, она ехала на квартиру, снятую на деньги, специально данные ей Верховцевым.
Хлопнула входная дверь, простучали каблуки.
— Ты еще не спишь, Игорь?
Лели стояла на пороге. Ослепительная, как всегда. Шуба из серебристой чернобурки струилась мягкими складками с плеч до самого пола. Ее смуглые щеки разрумянились, глаза влажно блестели. От нее исходил аромат амбры, вина и бензина.
— Хорошо повеселилась? — спросил он.
— Чудесно. Мы ездили на Воробьевы горы. Там такое небо, небо и много-много звезд.
— В парке небезопасно, Лели.
— Вера брала с собой своего друга.
Он удивленно приподнял брови. Лели засмеялась.
— Это дог, представляешь? Огромный, мраморный. Я и не знала, что у нее есть собака. О, он настоящий рыцарь! Верный страж и телохранитель — бросается на каждого, кто приближается к машине.
— Спокойной ночи, Лели.
— Спокойной ночи.
Он уже почти добрался до конца лестницы, когда она окликнула его:
— На днях ничего не будет?
— Нет, Лели.
— Значит, Данила не нашел...
— Пока нет.
Она вздохнула. Вынужденное безделье по-настоящему удручало ее. Ей нравилось работать. Ей нравилось работать именно так. Так...
— Жаль...
Верховцев закрыл за собой дверь, ведущую в коридор второго этажа. Сколько чувств в этом коротеньком слове: жаль. Он повторял его про себя. Это было любимое слово Мастера. Его постоянно повторяли герои его пьес.
Наконец он добрался до своей заветной комнаты. Позвоночник не болел, страдание ушло в небытие, побежденное чарующе-белым снадобьем, спрессованным в таблетки. Верховцев дотянулся носком ботинка до напольного включателя — вспыхнуло яркое электрическое солнце. Таинственно замерцал светильник-меч. Из серебристого тумана выплыло лицо Мастера.
Ну, здравствуй. Здравствуй, Оскар О'Флаэрти Уайльд. Ирландский великан. О'Флаэрти — имя древних королей, некогда правивших зеленой страной от Дублина до меловых утесов побережья Великого океана. Верховцев опустился в кресло. Сердце его учащенно билось. Оно билось всегда, когда он начинал думать о Нем, говорить с Ним.
Король жизни... В Лондоне девяностых годов прошлого века его называли «The King of Life» — «Король жизни». Весь Лондон ходил на его пьесы, весь Лондон смеялся его остротам, повторял его афоризмы. Ему подражали, его узнавали на улицах.
«Какие у него глаза? Вы знаете, какого цвета глаза у мистера Уайльда?» — щебетали дамы, пришедшие с мужьями на премьеру «Веера леди Уиндермир» в Сент-Джеймский театр.
«Мне достаточно того, что они сверкают, как драгоценные камни. Что там на самом деле, я не знаю. У меня слишком слабое зрение, чтобы видеть на высоте шести футов», — отвечала любопытным леди Элис Виндзор, его старинная приятельница.
Да, шесть футов — это вам не слабо! Верховцев усмехнулся. Его никто не назвал бы недомерком. Ирландский великан. Красавец. Даже в свой самый первый приезд в Лондон он произвел настоящий фурор. В Гайд-парке останавливались все встречные экипажи. А он ехал мимо в просторном ландо — юный, прекрасный, в бархатном берете, с подсолнухом в руках.
