Я уже читал это, — правда, в гораздо более изящном изложении. И вспомнил, где я это читал! И достал с родительской книжной полки томик Библиотеки всемирной литературы, и принес в «ЛГ» «Два документа и элегию».
Документ № 1.
Раймон Кено, перевод Мих. Кудинова ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звезд, немножко перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много, много раз все это.
Теперь — пишите! Но сперва
Родитесь все-таки поэтом.
Документ № 2 выглядел так.
Сергей Михалков СОВЕТ НАЧИНАЮЩЕМУ ПОЭТУ
Как мне помочь своим советом
Тому, кто хочет стать поэтом?
Чтоб написать стихотворенье,
Помножь желанье на терпенье…
Для экономии места опускаю десяток наспех зарифмованных банальностей. Заканчивалось стихотворение так:
Вот мой совет. Но и при этом
Сперва, мой друг, родись Поэтом!
Элегия (уже моего производства) была совсем короткой:
Лысеют бывшие ребята,
Бурьяном зарастает сквер,
А дядя Степа — плагиатор,
Хоть в прошлом — милиционер…
Сегодня, с высоты знания предмета, я думаю, что обвинение в плагиате было не по адресу. Наш гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни даже собственный текст в журнале «Аврора». Сварганил все это какой-нибудь бойкий литературный негр с михалковских плантаций…
Хмара вернул мне мой листок и сказал:
— Замечательно.
Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:
— Виктор! Это Михалков.
Я сказал: ну и что?
Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.
— Вы молодой человек, — задумчиво обронил Павел Феликсович, — у вас все только начинается…
Сказавши это, Хмара замолчал, но отчего-то я понял его в том смысле, что если произведение будет напечатано, у меня тут же все и закончится. За окном стоял восемьдесят четвертый год. Не вполне оруэлловский, но все же.
В общем, конечно, я нарывался — и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптеке, и меня начали помаленьку публиковать…
«Забавная история…»
За двухстраничный рассказ на радио платили двадцать рублей — отличные деньги, по советским временам! На бойком отхожем промысле промышляли стаи юмористов.
Игорь Иртеньев каждое воскресенье, с утра, не приходя в сознание, шарашил пару-тройку «радийных» рассказов, после чего целую неделю бесплатно писал стихи, впоследствии сделавшие его классиком.
Такое соотношение труда и заработной платы мне очень нравилось, но протиснуться в советский эфир я так и не сумел, хотя формула успеха была раскрыта, по знакомству, Львом Новоженовым.
— «Радийный» рассказ, — учил он, — это забавная история, приключившаяся с хорошим человеком…
Засим следовал пояснительный список запретов.
Нельзя было писать рассказ про старушку: среди слушателей имелись старушки, и они могли обидеться. Среди слушателей также имелись: военные, рабочие, колхозники, учителя, врачи, горожане, селяне, местные, приезжие… И все они могли обидеться!
Хорошему человеку, с которым приключилась забавная история, надлежало быть просто хорошим человеком, палка-палка-огуречик, без социального наполнения. В идеале, следовало избегать какого бы то ни было смысла вообще. Что же до смыслов политических — тут все было заминировано по периметру!
— На нашей полосе, — инструктировал Павел Хмара, — ни в каком контексте не могут появиться слова: «Андропов», «тюрьма», «КПСС»…
Черт возьми. А такие смешные слова!
Светлый путь
Иногда, впрочем, цензурный бетон давал течь в самых неожиданных местах.
На исходе брежневской эпохи в газете «Вечерний Киев», среди невинной юмористической ерунды, был напечатан многотысячным тиражом афоризм Владимира Голобородько: «Прошел путь от спермы до фельдмаршала».
Через неделю Голобородько выгнали из партии.
Для усиления комического эффекта судьба позаботилась, чтобы его звали — Владимир Ильич.
Градация времен деградации
На рабочем столе у предшественника Хмары, Ильи Суслова, заведовавшего полосой сатиры и юмора «Литгазеты» в ее лучшие годы, лежали три папки с текстами.
На первой было написано «Может быть».
На второй — «Никогда».
На третьей — «Что вы, вообще никогда!».
Самые отменные тексты, разумеется, находились в третьей папке…
Фамильные драгоценности
Илья Суслов и К° вообще любили играть с огнем.
Как-то раз (наверное, в память о записных книжках Ильфа) в «Клубе 12 стульев» объявили внутриредакционный конкурс на лучшую фамилию. Ветер легенды донес до меня две из них.
Серебряную медаль взял индейский вождь Неистребимый Коган. А первое место занял — Пал Палыч Смертью-Храбрых!
Спустя пару эпох
…по редакции журнала «Итоги» (лучшего журнала свободных девяностых) пронеслась эпидемия, виной которой стал поэт и эссеист Лев Рубинштейн: в небольшую, но беспрецедентную голову Льва Семеновича пришла фамилия чеченского террориста — Ушат Помоев!
В результате, в течение пяти минут, коллективным мозгом редакции была рождена такая «новость дня»:
«В следственном изоляторе “Лефортово” ведутся предварительные допросы таких известных террористов, как Ушат Помоев, Рулон Обоев, Квартет Гобоев, Улов Налимов, Букет Левкоев, Рекорд Надоев, Отряд Ковбоев, Подрыв Устоев, Черёд Застоев, Подшум Прибоев, Погром Евреев, Поджог Сараев, Захват Покоев, Исход Изгоев, Подсуд Злодеев, Обвал Забоев, Угон Харлеев, Загул Старлеев, Удел Плебеев, Камаз Отходов, Развод Супругов, Разгром Шалманов, Друган Братанов, Забег Дебилов, Учёт Расходов, Парад Уродов, Разбор Полётов.
В качестве подозреваемых задержаны также гражданки Чеченской республики Сиди Покудова и Вали Отседова. По некоторым сведениям, среди арестованных имеется также воевавший на стороне боевиков абхазский снайпер Партучёба…»
Рубка «хвоста»
Отделом «Сатиры & юмора» в «Московском комсомольце», в перестроечные времена, заведовал упомянутый выше Лев Новоженов. Делал он это так. Брал из рук у автора рассказик и знакомился с содержанием первого абзаца. Потом заглядывал в последний абзац, получая представление о размере текста, откладывал листки в сторону и говорил:
— Сдам в четверг.
Мое честолюбие рвалось наружу — мне надо было, чтобы меня оценили, похвалили…
— Лева! — просил я. — Ну прочти!
— Ну, чего я буду это читать? — резонно отвечал Лева. — Я же вижу: хороший рассказ…
Лев Юрьевич имел в виду размер.
Если на верстке выяснялось, что текст не влезает в полосу, его сокращали простым арифметическим способом: отсчитывали лишние знаки с конца и ставили точку в том месте, где заканчивался отсчет.
Эта процедура называлась — «рубить хвосты».
Когда однажды, эдаким образом, мне отрубили «хвост» по самые уши, я потерял пиетет и возопил дурным голосом. Лев Юрьевич переждал авторскую истерику и меланхолически поинтересовался:
— Фамилию твою набрали правильно?
— Да.
— Ну вот, — сказал Новоженов. — Сегодня еще сто тысяч человек узнают, что ты есть на свете. Скажи спасибо!
И я благодарил Новоженова, и учился у него относиться ко всему философски… Но так и не выучился, кажется.
Эстрада ждет
А насчет правильно набранной фамилии — Лев Юрьевич как в воду глядел!
Летом восемьдесят четвертого случилось одно из моих первых эстрадных выступлений. Этот дневной ужас происходил на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского. За кулисами маялся пьяный в зюзю конферансье — москонцертовский детинушка в розовой рубахе.
— Старик, — сказал он, когда я втолковал ему, кто я и зачем пришел. — Как тебя объявить?
Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке имя-фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье глянул в листок и сказал:
— Это мало.
— Нет-нет, — торопливо заметил я. — Совсем не мало. Больше ничего не надо!
— Старик! — улыбнулся детинушка и, приобняв, обдал меня запахом, свойственным здешней местности. — Ты не волнуйся, я тебя объявлю!
И он меня объявил.
— Выступает! — крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. — Лауреат премии журнала «Крокодил»! лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты»! лауреат…
