Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава — Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик — торговый люд ехал на рынок.
Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.
— А, не пей, просто подержи, — разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.
И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
— За русско-грузинскую дружбу!
И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.
— Я больше пить не буду! — крикнул я.
Грузин пожал плечами: дело хозяйское, — и сказал:
— За наших матерей!
В Цхинвали меня сгружали вручную — как небольшую разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
Свадьба бабушки и дедушки
…состоялась, пока я был в армии.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении бумаг у бабушки попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка — никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
В двадцать пятом году они забыли поставить государство в известность о переменах в личной жизни — государство все равно должно было вот-вот отмереть, по случаю победы коммунизма… Но коммунизма не случилось, и в 1981-м лечить постороннего старика в партийной больнице отказались наотрез. И отец написал за родителей заявления, и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! Бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего — проверили еще.
Как вступающим в брак в первый раз им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
Литературный процесс
«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый — я был еще и жутко упрямый.
Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на редакционных столах. Начавши с «Юности» и «Нового мира», в надежде славы и добра я быстро докатился до «Искателя» и «Сельской молодежи»…
Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что сегодня я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного «отлупа» только напитывался тайной злобой.
Рецензии, надо сказать, я получал и впрямь удивительные. «Вызывает раздражение финал, в котором герой противен», — сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.
За высокий уровень обобщений в восемьдесят четвертом году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.
Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность главного героя, посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее — и, как для вступления в комсомол, дала рекомендацию эпизодическому персонажу.
Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на «Героя нашего времени» — и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, в государственных интересах, доброго Максима Максимыча.
Я, конечно, не Лермонтов (да и Боброва не Романов), а все равно приятно…
Иногда казалось: этих редакторов выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: товарища Свиридова, помню, партия бросила на руководство журналом «Крокодил» непосредственно из системы МВД.
Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, сам читал с трудом. Система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.
Иногда на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.
— Заведу собаку, — сообщил он как-то, зайдя в отдел. — Пса. Настоящий друг. Придешь домой — он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!
— А если укусит? — уточнил подчиненный.
— Убью нахуй… — без секунды раздумья ответил тов. Свиридов.
Когда однажды на «планерке» я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.
Но не одним МВД жива была советская литература — юного Мишу Ляшенко в «Литгазету» отрядил комсомол. Однажды Миша взялся отредактировать мой афоризм…
Первоначально сие нехитрое изделие выглядело так: «Окурок — это сигарета с богатым жизненным опытом». Миша пообещал довести шутку до кондиции и погрузился в работу. Через полчаса напряженного литературного труда мой «окурок» стал «сигаретой, видавшей виды».
Объяснять посланцу ВЛКСМ, чем парадокс отличается от описи, я не стал — и попросту сбежал из редакции, пока это не опубликовали под моей фамилией…
Блестящий дебют
Впрочем, вышеописанный комсомольско-милицейский фон был все-таки именно фоном, на котором еще ярче выделялись профессионалы. Меня «давали читать наверх», амортизировали отказы, говорили слова ободрения, предлагали приходить еще…
И я приходил, и доприходился: друг-редактор Виталий Бабенко пристроил в журнал «Искатель» мой большой рассказ!
И вот, представьте себе, через какое-то время я обнаруживаю, что «Искателя» с моим рассказом нет в киосках! Предыдущие номера есть, следующие есть, а тот, где дебютировал я, как корова языком слизала! И киоскерши говорят: ну что вы, этого номера давно уж нет, все только его и спрашивают…
Я задыхался от сердцебиения: первая публикация — и сразу такой успех!
Есть такое понятие: проснуться знаменитым. Я несколько дней подряд знаменитым — засыпал. А через неделю, совершенно случайно, узнал: именно в этом номере «Искателя», впервые в СССР, был опубликован роман классика английского детектива Хедли Чейза…
Из-за чего, разумеется, и случился ажиотаж.
Можно так поступать с человеком, я вас спрашиваю?
Автор «Литгазеты»
Существо всеядное, чего я только в те годы не писал — даже, наглец, переводил Шекспира: десять штук главных сонетов, как с куста! «Измученный, я призываю смерть…»
Смерти я не хотел — хотел жизни и славы!
Первой публикацией, в феврале 1984 года, стал мой стихотворный фельетон (почему-то это называлось — пародия). Я открыл «Литературную газету» — и увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом.
Йес-с-с!
Я закрыл газету, переждал сердцебиение — и открыл снова. Фамилия была на месте. Этот фокус я проделал в тот день еще несколько раз: никак не мог нарадоваться.
Потом я ехал в метро — и если видел у кого-то в руках «Литературку», то старался понять, не заветную ли полосу изучает пассажир. Если да — начинал ревниво всматриваться в лицо…
И горе было этому человеку, если он не смеялся!
Первый успех страшно меня ободрил, и я быстро затоварил редакцию «Литературки» своими пародийными упражнениями. Из счастливого стахановского состояния меня вывел заведующий «шестнадцатой полосой» Павел Хмара, обративший мое внимание на то, что мои шутки по силе комизма не дотягивают до эпиграфов.
И тогда я принес Хмаре практически заявление в суд.
Искусство поэзии
История этого сюжета такова.
Роясь «в окаменевшем говне» корифеев советской литературы, я наткнулся на очередной опус Сергея Михалкова. Изделие называлось — «Советы начинающему поэту».
Я прочел михалковские советы и испытал чувство, пережитое Остапом Бендером наутро после того, как, вслед за Пушкиным, он написал «Я помню чудное мгновенье».
Я уже читал это, — правда, в гораздо более изящном изложении. И вспомнил, где я это читал! И достал с родительской книжной полки томик Библиотеки всемирной литературы, и принес в «ЛГ» «Два документа и элегию».
Документ № 1.
