А кучер экипажа, который увозит Кармелу, все погоняет, торжествуя, своих лошадей: «Но! Но!» Беги, первая моя любовь, беги! В закручивающемся спиралью кнуте, как в овальной рамке, возникает стойка пиццерии и хвост свадебной процессии; вновь появляется стянутый петлей угол Матердеи в то необыкновенное лето 1919 года.
Игроки
Это даже не рассказ. Просто старик и ребенок играют в карты; их зовут граф Просперо Б. и Антонио Крискуоло, малыш семи лет. Я вовсе не собираюсь придавать какое-то особое значение этой забавной и поэтической картинке, поразившей меня в 1920 году в Неаполе; но так как обычно принято указывать на все, что предшествовало какому-то событию, я тоже все перечислю, все факты, но в самых общих чертах, да и отношениям между двумя игроками я посвящу всего несколько строк, отмечая лишь самое существенное, так что тот, кто хочет настоящего рассказа, должен иной раз и сам кое-что вообразить.
Маленький Антонио Крискуоло расцвел в швейцарской старинного дворца на улице Трибунали, принадлежащего графам Б.; его отец носил затейливую ливрею с потускневшим золотым позументом. Три четверти дня вдовец Крискуоло проводил на крыльце старинного обветшавшего особняка, то появляясь на нем, то исчезая; летом он жевал листья латука, которые извлекал по одному из потаенных глубин ливреи, порою внимательно их изучая, словно читая; тем временем в комнате, примыкающей к месту обитания старого Крискуоло, маленький Антонио вероятнее всего развлекал хозяина дома.
Хозяина, графа Просперо Б., трудно назвать характерным представителем неаполитанской знати. В ту пору это был изящный старик смехотворно маленького роста с белоснежной остроконечной бородкой; за его выпуклым лбом гнездились неистребимые сумасбродные страсти, из которых самой давней и деятельной была, несомненно, страсть к игре. По этой причине все его огромное состояние ему не принадлежало. Четкие завещательные распоряжения его покойного отца, верного приверженца Бурбонов, налагали для него запрет даже на проценты с капитала. После того как старому графу несколько раз пришлось сделать вид, что он узнал свою подпись в той, что была грубо подделана сыном на бог весть каком по счету векселе, он позаботился о том, чтобы лишить его всех прав, провозгласив неотчуждаемость имущества и оставив даже проценты с капитала не ему, а его гипотетической жене и столь же гипотетическим его детям. Это была удачная мысль. Уладив таким образом свои дела, старый граф приготовился спокойно умереть. До последней минуты он приказывал отвечать сыну, надеявшемуся на примирение перед самым концом, что он страшно занят. Его агония и в самом деле была очень трудной. Осиротев, граф Просперо, в чьем распоряжении оказалась лишь скромная рента на каждодневные расходы, проклинал и бога, и дьявола, но в конце концов вынужден был признать, что обойти закон невозможно. Его беседы с душеприказчиком отца бароном 3., суровым стариком, безгранично чтущим долг и святого Януария, происходили через закрытую дверь и доходили в крайних точках до грубых площадных ругательств. Однажды, так и не видя друг друга, собеседники дошли до того, что обменялись выстрелами из револьвера, которые, по счастью, не достигли цели.
— Проклятый барон, я вызываю вас на дуэль! — кричал граф Просперо, швыряя в дверь разряженный револьвер.
— На дуэль? — кричал с другой стороны душеприказчик. — А разве она уже не состоялась, идиот?
Возражение было убедительным. В последующие дни граф Просперо напряг ум, насколько был в силах, и решил, что помочь ему может женитьба. Он выбрал скромную мещаночку, Эльвиру Капиелло, робкую и невзрачную; успешно пустив пыль в глаза тем пяти-шести простакам обоего пола, которые составляли ее семейство, он менее чем через месяц повел ее к богато убранному алтарю в церкви Джезу Нуово. В тот же вечер граф Просперо разбросал на шелковом покрывале брачного ложа банкноты, которые барон З. вынужден был выдать новобрачной из процентов, и катался по ним, как фавн по траве.
— Наша взяла! — кричал он.
Графиня, стоя у зеркала, бледнела и дрожала; она не знала, что долгое воздержание от денег может привести мужчину к таким вот постыдным выходкам. Впрочем, на рассвете граф, разбуженный внезапной мыслью о том, что не совершившийся фактически брак может быть оспорен и он во второй раз лишится состояния, заключил невесту в свои объятия, осушил ей слезы и, взглядом умоляя ее внимательно следить за происходящим, увенчал, как говорится, свою любовную мечту. На другой день он вновь занял свое место за игорным столом; однако он словно в себе самом носил какое-то особое, вечно ему сопутствующее невезение, и накопившийся за последние два года доход, которым он мог располагать благодаря хитроумно придуманной женитьбе, растаял очень быстро. Графиня согласилась пойти к барону З., чтобы попросить его о новой ссуде, но говорила с ним не так, как учил ее муж. Более того, она вообще никак не говорила, поскольку знатный старый испанец, поцеловав кончики ее пальцев, за те минуты, что он не вскакивал с кресла, возбужденно бегая по комнате, сам рассказал ей во всех подробностях то, что она собиралась ему поведать; так что посетительница, покраснев, подумала, уж не расскажет ли он сейчас и о той минуте, когда внезапно разбуженный солнцем, озарившим брачный покой, граф Просперо уладил свои отношения с законом.
— В своих собственных интересах и в интересах будущих детей, а также из уважения к имени, которое вы носите, оставьте его без гроша, — посоветовал ей барон, а рука его в это время с нежной рассеянностью опекуна блуждала по груди посетительницы.
Графиня приняла драгоценный совет близко к сердцу. Во время последующих столкновений с полоумным супругом, она утратила все, что оставалось еще в ней от барышни Капиелло; а может быть, точнее будет сказать, что она с большим успехом стала пользоваться методами, принятыми в ее прошлой среде: желая покончить с разговором, она теперь снимала туфельку и швыряла ее графу прямо в лоб, разбивая его до крови.
Граф же Просперо, безукоризненный в своем прекрасно сшитом костюме, медленно спускался по широкой парадной лестнице своего дворца и садился в карету, то есть, как это и принято у неаполитанской знати его ранга, он неизменно выходил из дому в одиннадцать утра, но куда он направлялся? Не проходило и десяти минут, как он пешком повторял путь, только что проделанный в экипаже, проскальзывал во дворец через боковой вход и шел к маленькому Антонио Крискуоло в комнату, примыкавшую к жилищу швейцара. Сидя на полу в солнечном четырехугольнике, старик и ребенок играли в карты.
Из конюшен, расположенных внизу, в комнату проникал острый возбуждающий запах; из-за горшков с мятой и базиликой, стоявших на узком подоконнике, выглядывал белый кот; граф Просперо сбрасывал колоду и говорил:
— Ваш черед, вы начинаете, дон Антонио. Играем в скопу. Ставлю имение в Спаранизе против его же определенного экспертизой денежного эквивалента.
— Ну что же, — подмигнув, отвечал ребенок, — я готов снять с вас последнюю рубашку. К вашим услугам, ваше сиятельство.
— Меньше слов, больше дела, дон Как Вас Там.
И они играли. Каждая карта, которой с силой шлепали по полу, поднимала облачко пыли. Граф Просперо усмехался или стонал смотря по тому, как поворачивалась к нему фортуна, страдал и ликовал, следуя переменчивому ходу удачи, словно перед ним в самом деле было зеленое сукно; может быть, он воочию видел, как роскошные угодья Спаранизе выскальзывают из его родового достояния, подобно тому, как выскальзывает из камышинки мыльный пузырь?
Ребенок, следуя наставлениям отца, исполнял свою роль серьезно: после нескольких часов игры он оказывался владельцем земельных угодий, лесов и построек в золотой Кампанье, которые граф Просперо не трудился даже ему описать; иногда он их выкупал, швырнув мальчику мелкую монетку, прежде чем уйти, но чаще, видя в нем воплощение своего невезения, отвешивал ему оплеуху, швырял карты и осыпал ругательствами. В этом случае ребенок оставался сидеть на полу в своих заплатанных штанишках, не позволяя себе ничего, кроме подавленного всхлипывания; карты, рассыпанные на его скрещенных ногах, худенькое, не по годам умное личико придавали ему какой-то забавный аллегорический вид: он был похож на маленького идола. Затем белый кот спрыгивал с подоконника в комнату, и его радостный цвет осушал слезы ребенка; шуршали под порывами ветра выгоревшие обои, все больше отходящие от стен; из вестибюля доносился голос дона Козимо Крискуоло, который звал сына; он не спеша поднимался по лестнице; все было таким смутным, таким далеким в мире, окружающем маленького Антонио, словно он влекся сквозь время шагом сомнамбулы, вместо того чтобы бежать сквозь него смеясь.
