В семье, в процессе воспитания ребенка это противоречие решается посредством употребления родительской власти, символизируемой у Фрейда властью отца. Отец олицетворяет авторитет нормы, который в процессе социализации личности постепенно превращается из внешнего во внутренний — интериоризируется. На символическом языке Фрейда бунт против нормы — против всех тягот социального и морального долга и ответственности, выступает, в соответствии с механизмами социализации, — как бунт против отца.
"Эдипов комплекс" — то есть подсознательное стремление избавиться от фигуры, постоянно напоминающей о долге и ответственности, описан Фрейдом как та сила, которая внутри нас потакает хаосу и варварству. Миф об Эдипе — это не далекое прошлое, навсегда преодоленное, а то, что постоянно сопутствует нашему цивилизованному состоянию и ставит его под вопрос. И чем развитее цивилизация, чем разветвленнее система социальных и моральных норм, тем сильнее эдипов комплекс — выше вероятность срыва, знаменующего реванш "принципа удовольствия" над "принципом реальности".
По правде говоря, мы мало что поймем в реальном противоборстве новейшего либерализма с коммунизмом, если упустим из виду проблемы, адекватно описываемые на языке психоанализа. Современная либеральная критика "коммунистического авторитаризма" и "традиционной авторитарности" вообще раскроется нам в своем интимном содержании, если мы угадаем действие стоящего за нею эдипова комплекса. Либерализм как теория, представленная такими классиками, как Дж. Локк, Дж. С. Милль и А. Токвиль, — это одно, либерализм как феномен современной массовой культуры — это другое.
Послевоенное поколение «единственных» детей в семье, воспитанных в щадящем климате и в атмосфере завышенных родительских ожиданий, не могло не взбунтоваться против тех норм и тягот, которые их отцами еще воспринимались как естественные и непреложные, но теперь стали оцениваться как «противоестественные» и навязываемые. Возникло поколение, способность которого к перенесению тягот и лишений, равно как и восприимчивость к требованиям долга и жертвенности, оказалась низка, как никогда в истории. И мы ничего не поймем в истории борьбы коммунизма с новейшим либерализмом, если не осознаем, что эта борьба развертывалась перед лицом "юноши Эдипа", ставшего массовым типом. В глазах этого юноши коммунистический СССР с его политической и актуальной цензурой, с его воспеванием трудового образа жизни и ратных подвигов отцов, разветвленной системой запретов, касающихся всех сторон жизни, стал восприниматься как ненавистный «отец», которого, по примеру Эдипа, хочется убрать с дороги. В образе советского строя как «искусственного» стала особо выпячиваться искусственность коммунистического запретительства. "Юношам Эдипам", единственным в семье и избалованным матерью (отцы от воспитания стали уклоняться), стало казаться, что если бы не коммунистический строй, то, возможно, никаких запретов вообще не было бы и все было бы позволено. Причем здесь больше действовал не ницшеанский комплекс безволия, тяготящегося всем, что хоть как-то напоминает о долге и связанном с ним напряжении. В холодной войне с СССР эти инфантильные комплексы современника сознательно учитывались идеологическими стратегами Запада. Америка пропагандистски подавалась как тайная соучастница "юноши Эдипа" в его отцеубийских помышлениях — как всему потакающая мать, воюющая с отцом-тираном, навязывающим вольнолюбивому поколению устаревшую и медленную "коммунистическую аскезу".
Между либерализмом как классической политической доктриной и либерализмом как орудием холодной войны — огромная дистанция. Классический либерализм означал отвоевывание эффективных прав — то есть таких, которые необходимы личности для полноценной социальной реализации своих способностей и инициативы. Современный пропагандистский либерализм сводится к уклонению от обязанностей и долга и потаканию такому отклонению.
Иными словами, первый либерализм социализировал личность, освобождая ее от опеки, второй десоциализирует личность, освобождая ее от всех разновидностей социального долга. Потакать всегда легче, чем требовать и потакающие легче завоевывают популярность, нежели требующие, — вот одно из объяснений идеологической победы либерализма над коммунизмом в специфических условиях послевоенного времени. Современная культура — не только коммунистическая— стала все больше проигрывать в борьбе с инстинктом, ибо не сумела создать вдохновительную норму: придать долгу энергию воодушевления. Долг, лишенный такой опоры, стал восприниматься как навязываемая кем-то обуза. Этой обузе сумели придать персонифицированное выражение "коммунистического авторитаризма". О том, что будет, когда коммунистический СССР уйдет с исторической сцены, а необходимость долга как-никак останется, никто не думал: на войне как на войне.
"Либерализация" геополитического оппонента имела целью демонтировать у него всю систему социальной мобилизации. Мобилизационным институтом является армия — ее ликвидация у противника проводилась с использованием всех средств «либеральной» дискредитации армейского этоса. "Юноша Эдип", как предполагалось, желает уклониться от армейской службы — надо при этом избавить его и от сопутствующих комплексов вины. Советской, а затем и российской армии создавали соответствующий имидж: ее олицетворением стал грубый, глупый и жестокий солдафон — «отец», не дающий "юноше Эдипу" вырваться на волю — в прекрасный "новый мировой порядок", в котором войны давным-давно исчезли бы, если бы «отцы» не видели в них повод для искусственного закрепления патриархальной репрессии.
Стратегическим наступлением нового либерализма на систему социальных норм как таковую явилась и фактическая ликвидация прерогатив морали. Принцип "все, что не запрещено, позволено" стал интерпретироваться не как правовой, а как моральный принцип: все, что прямо не осуждается законом (к тому же тотально либерализированным), не подлежит и моральному осуждению. Не во всех проявлениях подлость, трусость и предательство, алчность и неразборчивость в средствах являются уголовно наказуемыми, но и в этом пространстве неподсудности их обычно преследовала мораль и олицетворяющее ее общественное мнение. Теперь нам прямо говорится, что подобная моральная «догматика» представляет собой пережиток традиционной авторитарности. Таким образом, новейшие либералы уже не довольствуются тем, что призывают государство "умыть руки" и не вмешиваться в социальную и экономическую жизнь. Они призывают и моральное сознание также "умыть руки", дабы не стеснять инициативу тех, кто экспериментирует с новыми формами социального поведения, связанными с понижением барьера дозволенности.
Ясно, что перед нами — стратегия сил, сознательно развязывающих себе руки для новых теневых экспроприаторских практик. Но для того чтобы эта стратегия была принята и даже снискала себе определенную популярность, необходимо, чтобы "юноша Эдип" признал ее за свою, увидел в ней символику чаемого «отцеубийства».
На мировом уровне уже вполне ясно, что свою гегемонистскую модель однополярного мира США могут последовательно осуществить лишь при условии разложения всех социумов, способных составить реальную оппозицию этим планам. Против всех таких социумов необходимо организовать особый интернационал, олицетворяемый "юношей Эдипом" — тем, кто питает инфантильное отвращение ко всему, что попахивает воинской службой, гражданским долгом, социальной мобилизацией. Америка обращается к этим юношам через головы их "авторитарно-патриархальных" правительств, давая понять: я ваша любящая мама, готовая помочь вам избавиться от тиранического отца — вашей национальной государственности, обязывающей вас к служению.
Сегодня "американская мечта", экспортируемая в другие страны через систему масс-медиа, символизируется уже не героями достижительной морали успеха (мальчик, ставший президентом страны или хотя бы корпорации), а героями, преступившими норму, во всех ее социальных и моральных разновидностях.
На Западе "юноша Эдип" начал с "сексуальной революции". Не кончит ли он мировой криминальной революцией? Тем самым он оказал бы державе, всерьез задумавшей подчинить себе мир, двоякую услугу: сначала расшатав собственную рациональную государственность своим последовательным неучастием во всех видах служилого долга и тем самым выведя ее из числа серьезных оппонентов агрессивной сверхдержаве, а затем — дав ей повод для вмешательства, прикрываемого борьбой с мировой преступностью и терроризмом. «Терроризм» будет менять свою форму в зависимости от нужд американской мировой стратегии. Сегодня под ним понимаются "диктаторские режимы", не склонные приветствовать новую мировую миссию Америки. Завтра это наверняка будут уже просто слабые режимы, не способные обуздать преступность в своих странах или удержать ее в национальных границах. Единственным способом снискать алиби для них станет добровольное согласие принять у себя американских миротворцев — сначала как будто бы на время, а затем фактически навсегда.
