Джулиана попыталась разобраться в своих чувствах. Первое, что она испытала, – ревность. Острую, мучительную ревность. С того самого дня, когда Эллиот, десятилетний, поцеловал ее в щеку только для того, чтобы подбросить ей лягушку в карман передника, она привыкла считать, что он принадлежит только ей.
Она собралась выйти за Гранта, потому что знала: бессмысленно тосковать по Эллиоту, который предпочитал Индию с ее приключениями этой укрощенной и безвольной части света. Но то, что Эллиот ушел к незнакомой женщине, что сделал это по собственной воле, жгло ей сердце.
Второе – жалость. Жалость к Прити, брошенной и ничего не понимающей, и к Эллиоту, который вернулся после жуткого испытания, чтобы узнать, что женщина, от которой у него был ребенок, умерла. А еще гнев на мистера Стейси за то, что он бросил маленькую девочку, и не важно, кто был ее отцом.
– Мистер Стейси жив? – спросила Джулиана.
Эллиот покачал головой:
– Не думаю. По словам Махиндара, он оставил плантацию и переехал в Лахор. И погиб там во время землетрясения. – Эллиот добавил виски в свой кубок. – Я же говорил, не очень красивая история.
– Ты прав. Она не для молодых дам, болтающих в гостиной.
– Но все в прошлом. Все закончилось.
– Я понимаю.
Эллиот допил виски и поставил кубок на стол, явно не собираясь продолжать разговор.
– Ну что ж, – снова заговорила Джулиана, – Прити – чудесная девочка, и я с радостью предоставлю ей кров. Надо купить ей одежду, найти гувернантку и устроить для нее детскую. Нандита очень добра к ней, но Прити не должна жить, как служанка.
– Она и не живет.
Джулиана положила вилку с ножом четко параллельно по обе стороны от своей тарелки.
– То, о чем ты говоришь, мой дорогой Эллиот, означает только, что она живет такой же жизнью, что и ты – немного дикой. Я не собираюсь ломать в ней индивидуальность, чего, наверное, ты опасаешься, но она должна приобрести манеры, научиться английскому и многим другим полезным вещам.
– Я спрошу ее, – с бесстрастным лицом сказал Эллиот.
– Ты должен сразу же начать процесс признания и дать ей свою фамилию, чтобы не было вопросов, кем для тебя является девочка, пока растет. Хочу тебя предостеречь, для нее это будет нелегко при матери-индианке, но мы с тобой сделаем все, что в наших силах, чтобы облегчить ей этот путь.
– Спасибо.
От тихой благодарности у Джулианы мурашки побежали по спине. Разве Прити была виновата в том, что оказалась дочерью куртизанки, которую любили двое мужчин? Но ревность снова уколола ее. Джулиане нужно было что-то придумать, чтобы разобраться с этим. В конце концов, ведь их связь – дело далекого прошлого. То, что Эллиот собирался и дальше заботиться о Прити, вне зависимости, чьей дочерью она является, слегка смягчало чувство ревности.
– Да, нам еще много предстоит сделать. – Как всегда, чтобы забыть об эмоциях, Джулиана начинала что-нибудь организовывать и планировать. Процесс устройства чего-нибудь был очень удобной штукой. – Не только для Прити, но и для нас самих. Как можно скорее нам нужно нанести визиты всем в округе. Это наш долг. А еще мы должны устроить общую встречу, вероятно на Иванов день. Таким образом мы доведем до сведения соседей, что собираемся прочно здесь осесть, что мы не просто какие-то городские жители, которые на недельку приехали подышать свежим воздухом. Организуем праздник, устроим бал. Наймем музыкантов, найдем поставщиков еды из местных, разумеется. Вероятно, ты сможешь…
Джулиана заметила, что муж, замерев, загадочно смотрит на нее.
– Эллиот? – забеспокоилась она. – С тобой все в порядке?
– Мне плохо среди людей, – твердо сказал он. – И так будет всегда.
Да, верно. Она уже заметила это, даже если он находился в окружении семьи.
– Вот в чем преимущество женатого джентльмена, – подхватила Джулиана. – Тебе не нужно будет ничего делать, только стоять с видом лэрда и наблюдать, как виски льется рекой. А я поприветствую каждого и сделаю так, чтобы всем было весело. Поверь мне, для нас лучше помучиться в течение нескольких часов, чем мотаться по округе. Не волнуйся, Эллиот, я все возьму на себя.
Ей даже невдомек, подумал Эллиот, как она прекрасна сейчас. Голубые глаза сияли в свете свечей, волосы вспыхивали искорками при каждом движении головы. Джулиана говорила быстро, сопровождая речь взмахами округлой руки, такая счастливая от того, что обрекает его на общение с соседями и устройство бала.
Так легко было признаться всему миру, даже ласковой и воспитанной Джулиане в том, что он прижил ребенка от Джайи, которая дарила ему тепло, когда холодные ветры дули с гор, стеной ограждавших Индию от остального мира. Так же легко было признать, что они со Стейси поделили ее между собой в самом начале.
Этот грех был ничто по сравнению с кошмаром, пережитым во время пленения и после того, как его выставляли напоказ в качестве приза. Ничто по сравнению с тем, что с ним делали люди того свирепого племени и чему они учили Эллиота делать для них. Для начала он на собственной шкуре узнал, что такое быть рабом, когда жизнь человека ценится меньше жизни животного, когда все, что наполняло ее от рождения до настоящего момента, не значит ничего.
Эллиот не смог бы объяснить Джулиане, почему, когда ему пришлось быть пленником и рабом, он начисто забыл о Джайе. О времени, которое он провел вместе с ней и Стейси, о годах своего плантаторства, о соседях-плантаторах, о друзьях по армии – обо всем, словно этого никогда не существовало. Единственным человеком, который не выходил из памяти, чье лицо он видел перед собой, была Джулиана.
А она продолжала что-то щебетать насчет праздника, о какой-то распродаже, о каких-то переговорах с женой министра, но он не прислушивался к словам. Эллиот вслушивался в звучание ее голоса, ясного, как песня дождя.
Он отставил в сторону виски, которым злоупотреблял в последние дни, и поднялся из кресла. Джулиана посмотрела на него с удивлением, потому что джентльмен никогда не позволит себе выйти из-за стола до тех пор, пока хозяйка не решит, что дамам настало время перейти в гостиную.
Добравшись до ее конца стола, Эллиот выдвинул стул вместе с ней. Пока Джулиана изумленно разглядывала его, он приподнял ее с этого странного, похожего на трон стула и усадил на свободную от посуды часть стола.
– Эллиот, я не думаю, что…
Он заставил ее замолчать, прижавшись в поцелуе к ее губам. Поднял руку к тяжелому кольцу волос и распустил их.
В темноте камеры он часто представлял себе, как сделает это, вспоминая шелк волос, до которых дотронулся в ночь ее первого бала, а на следующий день уже плыл на корабле, чтобы присоединиться к своей воинской части. Он помнил рисунок ее губ, к которым тогда едва прикоснулся, розовую сладость ее нежного дыхания.
