степь еще не знала. Лошадей долго везли водой, по Оке, по Волге; от Черного Яра, пониже Царицына — своим ходом, напрямки через калмыцкие степи. С лошадьми явились и крепостные пана из Орловщины, конюхи, смотрители, коновалы.
Пока достраивался дом, в диком поле пан бывал наездами. За племенным хозяйством вел догляд верный человек, по прозвищу Наум. Среди дворовых ходили слухи: Наум, будучи в полку при панских лошадях, однова крепко выручил пана, выкрав его, тяжело раненного, в беспамятстве валявшегося среди груды тел на французском поле. Сам Наум не особо из разговористых, а у пана не выспросишь. Как бы там ни было, оставлял родную Орловщину Наум дворовым холопом, вернулся вольным, мало того, близким пану человеком. Тут, на чужбине, и вовсе вошел в силу. Ел, одевался, разъезжал верхом и спрашивал, как пан. Одно сохранил от прошлого — страсть к лошадям; сутками пропадал в степи.
В зелено-голубом приволье, на удобных к водопою местах, разбивали зимники — конюшни, загоны, мазанки для табунщиков. Разрасталось и имение. На третье лето был готов панский дом. Двухэтажный, под голубоватым цинком; нижний этаж кирпичный, верх — из сосновых брусьев, ошелеванный. Просторная веранда, с точеными балясинами и отделанная витиеватой резьбой, кружевным поясом охватывала дом. Воткнутые Наумом в первую весну тополевые подростки тянулись нежной липкой листвой, подпирали молодыми побегами крышу. Вся обширная усадьба, включая и фруктовый сад на заднем дворе, обнесена оградой из донского белого камня.
Вселение пана ожидалось по теплу; честь честью, с женой, детьми, домочадцами и скарбом. Но успели остыть летние дни, над степью поползли с недалекого моря тяжелые хмурые тучи, переоделись в желтое ветлы по Манычу, топольки начали ронять на веранду крупные, как ладонь, листья, а пана все не было. Как-то морозным утром увидали в людской: дым из обеих труб дома. Выяснилось, ночью приехал; один, без скарба, домочадцев и без жены, ежели не считать голенастого беловолосого мальчонку да двух крестьянских возов с книгами.
Догадок не хватило у дворовых. Как же так? В Питере, понаслышке, у пана свой дом, жена… Да и в чинах хаживал немалых; заслуг понавез еще с Крыму. Разве что жена не захотела срываться из столицы и тащиться в край света? Все может быть. Пойми ее, панскую жизнь, издаля…
Безвыездно жил покойный пан на Маныче.
Хозяин, Сергей Николаевич, пошел по отчей стежке: оставив Питер, с женой навовсе въехал в имение. Сменил и Наума новый управляющий — теперешний Наумыч.
Уже в чинах, Сергей Николаевич экстерном сдал в университете на кандидата по естественным наукам. Блестящий офицер, баловень своего круга, он, как и отец, служил в гусарском полку ея величества. Между строем, светом и пирушками с цыганами молодой ученый выкраивал время посидеть за письменным столом под зеленым абажуром в холостяцкой квартире на Васильевском острове. Не в пример отцу, он основательно и серьезно изучал коневодство Европы, Америки и Азии. Малейшие сравнения шли не в пользу отечественной науки, тем более ведения племенного хозяйства. Задевало патриотические чувства. К этому вскоре прибавились горечь, неприязнь и недоверие к тем, в чьих руках находится, что называет-мя, судьба лошади, выведенной хотя и малым опытом, но своим. Достижения южных степных конезаводств, свои раздумья и предложения по улучшению отечественных пород верховой лошади Сергей Николаевич обобщил в кандидатском трактате.
Пухлая рукопись в сафьяновом переплете прошла сложную дорогу от полкового начальства до двора. Где-то на полпути к белой двери кабинета царя она натолкнулась на полосатый шлагбаум. Зато на защите трактат вызвал горячие разговоры. Тронула и взбодрила Сергея Николаевича встреча с известным путешественником, естествоиспытателем, тоже офицером, Пржевальским.
Встреча та и перевернула всю жизнь. Гусарский ментик с эполетами сменил на кожаную, подбитую мехом куртку и курпейчатый картуз с длинным козырьком; смерть отца ускорила отъезд в степную глухомань.
Не все складывалось по трактату, но главного, что хотел, — иметь отечественного строевого коня — добился. Труд упорный, хлопотливый, четверть века капля по капле вытеснял из каждого поколения лошадей инородную кровь. За последние два года в рабочем кабинете среди фамильных безделушек появились первые ласточки — дипломы в ореховых рамках и медали на атласных подушечках. Из Петербурга, Москвы, Новочеркасска, Варшавы. Вчера, перед сном, Наумыч передал любопытную новость. За балкой Хомутец, в хуторе Казачьем, в пасхальных скачках принимал участие и его табунщик. Не дал казакам обскакать себя. Лишний щелчок по носу Новочеркасску. Дерет его наказной атаман. Сами с усами. Правда, и казаки на станичных отводах добиваются того же — своего, донского, коня. Но у них немало еще иноме-си — держатся за горские и арабскую породы.
Сергей Николаевич велел управляющему разыскать назавтра ловкого табунщика.
2
Заспался пан. Вышел на веранду — солнце играло уже поверх бугра. Фиолетовой каймой высовывался бугор над вербами, позеленевшими за пасхальные дни. Потянувшись, сорвал с тополя острый клейкий лист. Горький, щемящий запах защекотал ноздри. Дергая белыми бровями, пан чихнул в широкий рукав бухарского халата. Покосился на открытые окна: «Гм, молодежь… Из орудий пали, не добудишься».
На перила сел воробей. Прыгал, разорялся, чистил клюв о крашеное дерево — видать, с конюшни. Прогнал горластого. Мягко ступая бархатными туфлями, обшитыми бисером, завернул за угол. Слышно, у коновязи конюхи и денщики охаживают коней. Вспомнил пан, молодежь с вечера обговаривала прочесать нынче буераки между балками Терновой и Сухой — в тех краях замечены волки. Соседство пакостное. Перед пасхой соседи показали зубы: на виду у калмыка-табунщика два волка отбили от косяка стригуна. Нагоняли на буерак, в заросли, где в засаде таился выводок хищников. Выручили проезжавшие казаки. Не срезать бы острыми копытами молодому дончаку траву, не втягивать с храпом сладимые струи воздуха по утренним зорям у Маныча. Дело, правда, редкостное, чтобы волки до пасхи держались стаями; наверно, снежная голодная зима и поздняя весна еще крепко сидят в звере — боязно оставлять удачливого вожака.
