Земля — еда, вода — молоко
Да, мы не скроем: в эти дни Мы ели землю, клей, ремни; Но, съев похлебку из ремней, Вставал к станку упрямый мастер, Чтобы точить орудий части, Необходимые войне.
О. Берггольц, Ленинградская поэма
Первый снег выпал в начале октября. Зима раньше срока накрыла саваном приговоренный Ленинград. В ноябре уже были видны сугробы. Так совпало: мрачное время года и начало самых тяжелых дней. Яркий звенящий город потерял краски и звуки. Это зловещая тишина, когда молчат птицы и трамвайные звонки. Не было слышно гула моторов, шуршания шин, громких голосов. Последняя вода капала из крана на кухне: кап-кап-кап. Метроном медленно тикал из черной тарелки радио: так-так, так-так.
В доме не стало воды, тепла, света и еды. Бесполезными сделались предметы, прежде дававшие уют и комфорт. Рука больше не тянулась к электрическому выключателю, ведь лампы не горели. Тарелки, ножи и вилки без дела лежали в буфете. А пустая хлебница еще хранила запах булок. И духовка помнила ванильный аромат бисквитных коржей. И ножи не забыли, как они скользили сквозь желтый брусок сливочного масла, как тонко нарезали аппетитные, с дырочками, ломтики голландского сыра.
В комнате с сентября стояла, раскорячившись на коротких бульдожьих ногах, буржуйка. Трубу от нее направили в общую печку, угол которой выходил в комнату. Таня сидела перед буржуйкой, подкармливая ненасытный огонь газетами и журналами. Рядом грелся Рыжик. Рискуя опалить бока и усы, кот то прижимался к печке, то тянулся к приоткрытой дверке, за которой плясало пламя.
Таня перелистывала напоследок июньский номер «Чижа» перед тем, как сунуть его в буржуйку. В середине журнала были вынуты страницы, потому что раньше она всегда складывала их и сшивала в самодельные книжечки.
Не так давно этот номер считался свежим. Но это было в другой жизни, где велосипедисты беззаботно катались по парку, как на этом рисунке к стихотворению Михалкова, и самыми большими войнами казались гражданская и белофинская[12]. А теперь даже рассказ о красном командире Щорсе выглядел историей очень далеких лет.
От одной картинки трудно было отвести взгляд. На ней капризный мальчик отказывался от обеда. Перед ним стояли две тарелки: одна — с супом, другая — с огромными ломтями хлеба и булкой.
А у Тани в кармане лежал кусочек лепешки из жмыха. Этот жмых называли дурандой. Мама испекла лепешку, добавив в нее последний сахар. Получилась почти конфета. Хорошо было сидеть около огня, отламывая по крошечке от лепешки. Главное, не съесть все быстро, потому что дуранда спасала не столько от голода, сколько от страха. Даже когда Таня просто сжимала этот комок пальцами, на душе делалось спокойнее.
Что только люди не ели сейчас: вареные кожаные ремни, оладьи из горчицы, землю со сгоревших Бадаевских складов. На этих складах хранился сахар, во время пожара он расплавился и пропитал землю. Дядя Саша купил сладкую землю, настоял ее на воде, прокипятил. Получилась мутная жидкость. Он уверял, что похоже на кофе.
Чтобы не съедать весь паек сразу, мама придумала распорядок дня: завтрак, обед, ужин. Это создавало видимость нормальной жизни. Хотя от знакомой еды мало что осталось. Люди сами порой не знали, что отправляют в желудок.
Сразу после завтрака, на который был кусочек хлеба с кипятком и солью, Таня начинала поглядывать на ходики: до обеда еще пять часов. На обед мама давала дочке ложку пшенной каши и студень из столярного клея. Чтобы приготовить студень, она вымачивала в воде черные кубики клея, а потом долго варила их с лавровым листом.
Есть хотелось все время: Таня голодной ложилась спать, видела во сне вкусные блюда и просыпалась все с той же сосущей болью в желудке. Детям запретили говорить про еду. Но, если взрослых не было рядом, Таня и Майя кормили своих кукол выдуманными обедами. В их памяти часто всплывал тот летний день во дворе и крик: «Живые землю едят!». Земля — еда, вода — молоко…
Люси Сахарной Головки уже не было в живых. Тело дворовой дурочки несколько дней пролежало рядом со скамейкой. Мимо него многие проходили, и ни у кого не было сил отвезти Люсю на кладбище. Потом пошли страшные разговоры, что у мертвой пропала нога.
Мама сказала, это собаки погрызли. Но собак в городе давно не было видно.
— Мам, а людоеды… они существуют?
— Есть несчастные, которые сходят с ума от голода. Их можно только пожалеть… И есть другие, которые не голодны, полны сил, разум не потеряли и при этом готовы погубить невинного человека. Вот они настоящие людоеды, даже если не едят людей.
В эти дни все вышло наружу. Исчезли «не такие уж плохие» или «почти хорошие» люди. И остались просто плохие или хорошие. Притворяться стало невозможно. Плоти становилось все меньше, душа оголялась. Тело — это одежда души, без него она не могла находиться в этом мире. Как же быть? Спасать тело любой ценой, не считаясь ни с кем и ни с чем? Но главное-то как раз — душа. Именно она просила не переступать эту черту. В голодном и холодном городе ее слышали очень и очень многие. Они называли этот голос совестью или чувством долга.
Вот мужчина с измученным лицом, не похожий на героя. Он поселился на работе. Возвращаться домой у него не находилось ни сил, ни времени. Он был директором хлебозавода и отвечал за то, чтобы в чанах каждый день было замешено тесто для форм и горячих печей. Горожане ждали от него хлеба, они с ночи мерзли
