Женщина всегда сама отбирала мужчину, всегда последнее слово было за ней, но внутри, не во вне. Теперь происходит выравнивание и во вне. Женщина вновь меняет общественную ситуацию, вновь становится раздражителем для мужчины, заставляя его своей активностью стать еще сильнее, еще значительнее, что называется, мужественнее. Одесса – портовый город и небольшой, он на перекрестке веяний, событий и цивилизаций. И растущее превосходство женщины видно и в Москве, но в Одессе особенно. Впрочем, женщин здесь почти нет, здесь почти все бабы, от которых исходит ток вожделения, они не просто хотят, одесские бабы – это само желание. Я прежде полагал, что Москва – самый эротичный из всех виденных мной городов, но нет, это – Одесса, которая пропитана эротикой. Впрочем, бог с ней – с Одессой, эротикой и бесшабашностью. Печалью наполнено мое сердце. Нет ничего прекраснее твоих откровенных глаз, ищущих мое сердце.
Привет».
«Как же красиво они любили другу друга. Господи! Весь мир превратился в предмет их любви, весь мир они превратили, целиком и по отдельности, в материал для иллюстрации и доказательства любви друг к другу. И ничего иного в их письмах нет, но лишь любовь, сплошная, всепожирающая и поглощающая все без остатка любовь. Окружающий их мир в их письмах нужен лишь для демонстрации и доказательства их взаимной любви. Как это им удалось сделать? Как сотворили миг, который разверзся до пределов почти вечности – от жизни и до смерти. И после смерти! Дочь – тому свидетельство».
«2 июля 1996 г. Ты сейчас не можешь позвонить, а я все равно иногда вздрагиваю от телефонного звонка. Сегодня перечитала сразу все твои письма. Знаешь, когда читаю их первый раз, душа принимает самое личное, самое нежное и интимное, а когда второй или третий – уже все в целом, и мысли, и чувства. Ты так интересно, так неожиданно пишешь, некоторые выражения, образы, целые отрывки потом долго не выходят из головы. Я получаю от тебя какую-то чувственно-интеллектуальную энергию (это странно звучит, но по ощущениям именно так).
Мне снова приснился странный сон. Это тревожит меня, это случилось в ночь накануне твоего отъезда.
„Мы бредем с тобой по земле, почти ползем: ты поддерживаешь меня, я едва могу идти. И я знаю, что какая-то птица – огромная, злая птица – клевала мое тело, и со мной что-то случилось (не могу вспомнить, что). Мы идем к храму. Мы проходим мимо разных храмов: православного, католического, по-моему, даже мечети, но не можем зайти внутрь, и я понимаю, что это из-за меня и ужасно мучаюсь этим“.
Но я не хочу бояться, все время бояться за нас, не хочу верить ни в какие приметы и предзнаменования, это неправильно, это сковывает внутренние силы, внутреннюю свободу. А потом я ведь не помню конца. Наверное, этот сон – это наша с тобой боль и наша вера друг в друга: сначала я спешу к твоей кровоточащей ране, потом ты помогаешь мне идти (ну, а дошли мы или нет – этого я не успела увидеть).
Родной, я скучаю по тебе, скучаю по твоему голосу, который дарит мне недолгое, но столь заманчивое ощущение твоей близости.
Фантазии порой далеко уносят меня от реальности. Ну, а жизнь между тем продолжается. Закончилась моя первая рабочая неделя. Я устала – физически (от ежедневных вставаний чуть свет: рабочий день с 08:00 до 14:00). И морально (от внутреннего дискомфорта из-за того, чем мне приходится заниматься, от постоянного преодоления чего-то в себе, не знаю, может быть самолюбия). Представь: первые два дня – хозяйственный склад, потом – сортировка чистого и сбор по этажам грязного белья, подметание коридоров, со следующей недели – кухня.
После третьего дня я записала в дневнике: „…Пришлось собирать контейнеры с грязным бельем, отвозить их с этажей в подвал – эти контейнеры чуть ли не с меня ростом, и их нужно приподнимать перед въездом в лифт. Вот я иду по коридору в белом халатике, и некоторые клиенты даже здороваются со мной. А я таскаю их мокрые полотенца и постельное белье, заляпанное вином и спермой“.
Но потом я разозлилась на себя, ну и что, собственно? К чему все эти сопли? Я почему-то никогда не могла представить, что мне придется попасть на подобную работу. Но неизвестно, как будет еще складываться моя жизнь, возможно, и этот опыт пригодится, по крайней мере для какой-то временной подработки. И потом здесь нет того, о чем ты говорил, и чего я тоже боялась, – нет грязной атмосферы. Это нормальные люди, они очень милы со мной, просто они немного другие. Наоборот, все очень чистенько: совместные обеды – все, от уборщицы до менеджера за одним столом (это называется, „хорошим климатом в коллективе“). Но не говоря о языке, некоторые правила, особенности взаимоотношений людей в коллективе – все это очевидно и пригодится в любой другой обстановке. А потом – это тоже преодоление стереотипа: заставить себя посмотреть на этот роскошный гостиничный мир с другой стороны – как и из чего он создается, и не только посмотреть, но и пощупать собственными руками.
Вчера, в пятницу, произошла удивительная вещь. Все-таки мой сон не был напрасным, спустя 9 дней он отозвался в моей жизни. Путь к храму, действительно, был. Причем, все произошло совершенно случайно. Некоторое время назад мне сказали, что в Кельне нет православного храма, есть только община. И вот я пошла по набережной, прошла чуть дальше, чем обычно, и вдруг на другой стороне Рейна, довольно далеко, увидела странное строение, по форме, как мне показалось, напоминающее православную церковь. И я пошла туда, решила, что обязательно должна дойти. Подошла совсем близко: белые, только покрашенные стены, часть еще в лесах, небольшая табличка. Греческая православная община, расписание служб на греческом и на кириллице (почти все понятно). Захожу: идет вечерняя служба, все как в нашей церкви. Я сидела как завороженная, незнакомая, но очень красивая, мелодичная речь. И сердце наполнилось необъяснимой теплотой, я вышла оттуда какой-то просветленной. Видишь, я все-таки зашла в храм. Все это так странно. Теперь мне есть, где молиться за тебя, и за маленькую Аню, мою крестницу.
Почему опять слезы подступают к глазам, и за окном дождь? Не могу, милый мой, сердце плачет по тебе и болит по тебе. Это чудовищно – не видеть тебя, любимый. Прости, совсем не хотела так заканчивать, так получилось. Да, чуть не забыла: я получила сегодня твою книгу, оставила на вечер. Сейчас начну читать, и сразу станет легче.
Обнимаю тебя».
«Иногда мне кажется, что мама показывает мне пальцем на особенные места в этих старых, пожелтевших письмах, в которых судьба их, и моя жизнь. И мне также кажется, что иногда эти особенные места – это целые письма, от начала и до конца. Я не завидую, я не понимаю. Не понимаю, как, за счет чего, каким способом им так долго удавалось удерживать градус напряжения, которое росло от письма к письму. Росло. Так, возможно, что и растет».
«3 июля 1996 г. Я люблю тебя дальше и дальше. Одесса чувственно романтична, в отличие от Санкт-Петербурга, исполненного величия холодной романтики. Я подозреваю, ты после моих рассказов уже влюбилась в этот чувственный город, его архитектурный ансамбль и гармоничную соразмерность. Этого я и хотел. Ведь я же хотел возбудить тебя моими письмами. Полагаю, ты исподволь хотела этого же и от своих писем. Мы хотим и делаем, мы должны и мы выполняем. Сочетания несочетаемого дают немыслимые результаты в становлении воли. Вероятно.
Вчера долго лежал на парапете Потемкинской лестницы и смотрел в небо. И все небо наполнилось горящими фонарями, один из которых стоял на самом верхнем краю лестницы. А ведь Потемкинская лестница была бы ничто, если бы не Эйзенштейн со своей гениальной акцией в „Броненосце „Потемкине““ (толпа бежит от солдат, которые стреляют… Катится коляска…). Этого никогда не было и не могло быть, гораздо проще толпе разбежаться до лестницы, наконец, справа и слева от лестницы парк-сквер, по дорожкам которого можно сбежать вниз. Этот пример – подтверждение моих давних наблюдений о том, что задуманная и осуществленная художником акция, не только косвенно, а порой явно в историческом контексте, воздействует на жизнь, изменяет ее и входит в состав жизни. Пример Потемкинской лестницы – это изысканный, но чудовищный пример, когда художническая акция не только вошла в состав жизни, но и изменила отношение в историческом смысле всего человечества к одному заурядному (в архитектурном, стилевом плане) архитектурному объекту. Имел ли он на это право, использовать для воссоздания реальных событий реальный объект и насыщать его выдуманными фактами? Вопрос, созвучный вопросу, а имеем ли я право использовать для повести настоящие письма? А имел ли право русский кинорежиссер Никита Михалков использовать собственную дочь для игры в роли дочери воссоздаваемого героя в фильме „Утомленные солнцем“? Хотя, в данном случае, мы имеем дело с другим художественным приемом, когда во имя усиления выдуманного или воссоздаваемого факта, берется реальный факт или реальное событие, реальная личность, которые затем эксплуатируются. Я никогда не мог ответить на такие вопросы. Поскольку, с одной стороны, мы имеем чудовищную ложь, с другой сильный художнический акт с могучим результатом.
