— Как же ты тогда понимаешь чудо? — спросила я его.
— Очень просто. Чудо это то, о чем говорят, — ответил он.
Признаюсь, я была поражена.
— Значит, чудо — это просто сенсация? — спросила я.
— Если хочешь, сенсация. Или, вернее, не всякая сенсация — чудо, но всякое чудо — сенсация. Помнится, Андрей Белый говорил, что Христовы чудеса не феномены, а символы. По-моему, это схоластика. У Пастернака куда точнее: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». Именно, нет Бога, кроме чуда, а чудо — сенсация, затянувшаяся навеки.
— Но ведь сенсация бывает ложной. То, о чем говорят, может не соответствовать действительности…
— Какая там действительность! То, о чем говорят, существует; то, о чем не говорят, не существует.
— Значит, прав был горьковский Лука: во что веришь, то и есть, — пыталась понять я.
— Это недалеко от истины, но неудачно сформулировано. Есть то, что убедительно, а убедительно то, о чем говорят, — настаивал он на своем.
Я напомнила ему о Великом инквизиторе, основывавшем свое царство на чуде, тайне и авторитете. Богдан только поморщился, услышав такую банальность:
— О Христе говорили и говорят больше, чем об этой выдумке Достоевского. Однако его Великий инквизитор не совсем не прав. Тот Христос, действительно, был безжалостен к людям. Люди просят хлеба, а Он оставил им камни. Он мог бы объявить камни хлебами, и люди поверили бы в чудо. Что такое Нагорная Проповедь? Блестящая пропаганда, не больше. А Воскресение Лазаря — это уже гласность.
Соответственно менялись и выступления Богдана. Стихи постепенно отходили на второй план. Только «Чудо» и «Гефсиманский сад» Пастернака он читал на каждом своем вечере. Программа «Сын Человеческий» состояла, в основном, из евангельских повествований о чудесах. К ним Богдан обильно присовокуплял апокрифы. Из вечера в вечер он повторял рассказ Фомы о мальчике, которого отрок Иисус якобы сбросил с крыши. Мальчик расшибся насмерть, а Иисус тут же воскресил его, и мальчик сказал: «Нет, Господи, Ты не сбрасывал меня, но поднял». С настоятельностью гипнотизера Богдан повторял слова Фомы: «Каждое слово, которое Он произносит, доброе или злое, есть деяние и становится чудом». Сначала на своих вечерах Богдан показывал автопортрет Волошина и Туринскую Плащаницу (слайды или копии); потом портрет Волошина исчез, осталась одна Туринская Плащаница. И наконец, к Туринской Плащанице присоединилось еще одно наглядное пособие: мой портрет.
— Ваш портрет? Так вы и есть Елена Зо-лотницкая?
— Я предпочла бы остаться Жанной. Я ужаснулась, когда узнала: Симона-волхва сопровождала блудница по имени Елена; он себя выдавал за Христа, а ее — за падшую мировую душу, Моя дочь, к сожалению, приняла эту историю всерьез.
— Кстати, где ваша дочь? Она приедет позже?
— Она вообще не приедет. Она погибла этой зимой. Выбросилась из окна.
— Сколько же ей было лет?
— Пятнадцать. Она зачастила на вечера своего отца, и вот…
— Так Алконостов — ее отец?
— К сожалению.
— Вы за ним замужем?
— Я была его тайной женой… Полагаю, не единственной. Но он называл меня своей Марией Магдалиной. Он полагал, что брак несовместим с его миссией…
— А ваша дочь знала, что она… его дочь?
— Догадывалась. Боюсь, что и я сама была недостаточно скрытной. Он давал мне деньги… Она же была достаточно взрослой, чтобы заподозрить, откуда у меня лишние деньги.
— А он, извините, он не общался с ней?
— Ему же было некогда. Он говорил, время еще не пришло. Вот она и повадилась ходить на его вечера… Его надо видеть… видеть…
— Вы думаете, это было причиной?…
— Не знаю… Он все время говорил о чудесах… Он каждый вечер повторял: если бы Иисус бросился с храма вниз, он не разбился бы и спас бы… спас бы всех… Вот она и бросилась…
— У него нет других детей?
— Насколько мне известно, нет. Она думала, что она не разобьется, он узнает об этом и придет к ней…
— Она оставила письмо?
— Ничего не оставила… Она поверила ему., в него…
— А как он реагировал… на происшедшее?
— Он только вчера узнал… что ее нет.
— Зачем вы скрыли от него?
— Не знаю… Не находила случая сказать,… А может быть, хотела испытать его всеведение…
— А вчера?
— Он велел мне привезти портрет на его сегодняшний вечер. Он гонялся за мной вчера весь день по Коктебелю, а я избегала его… Наконец, он нашел меня… знал, где найти…
— И вы сказали ему?
— Он нашел меня там, куда мы с вами идем. Горная тропа становилась все уже и круче.
Море исчезло бы внизу, в сумраке, если бы на него не намекала золотистая лунная дорожка, напомнившая мне цветущий тамариск неуловимым розоватым отблеском.
Жанна Венц остановилась:
— Вот здесь… Здесь я сказала ему… А он напустился на меня, зачем, дескать, ты сразу не сказала мне, я бы воскресил ее на третий день.
— Простите… Может быть… Он психически болен?
— А кто тогда здоров? Он говорил, дочка правильно сделала; она выбросилась из окна, чтобы отец воскресил ее; я этому помешала, я виновата в ее смерти.
Я не знал, что сказать.
— Он говорил: людям нужен чудотворец, только чудотворец спасет их. Посмотри, все рушится, все распадается вокруг. Наша дочь — великомученица. Она хотела дать возможность совершить чудо… спасти всех… Он кричал: ты предательница, Иуда в мини-юбке…
— А ты самозванец!
— Что такое самозванец? Чудотворец — всегда самозванец. Тот был величайший самозванец в истории. Не депутат, не президент, не диктатор, только чудотворец спасет человечество. Власть чудотворцу! Чудотворец еще никогда не был у власти. Я докажу тебе… Наша дочь вернется… Ты родишь ее снова…
Он обнял меня… Он пытался повалить меня в прошлогоднюю полынь буквально на том самом месте, где шестнадцать лет тому назад… Я оттолкнула его… Но нет, дело не в моем толчке. Он сам отшатнулся от меня и дико закричал:
— Как ты смеешь не верить, что я Христос? Ты увидишь… Ты увидишь…
Он замахал руками и бросился вниз. Мне показалось… Он хотел полететь… А может быть, просто оступился, не знаю. Я нашла его часа через полтора в темноте, мертвого… Его надо видеть… видеть…
Всю дорогу под мышкой у художницы был сверток. Она развернула его передо мной, и я увидел портрет. Лик Туринской Плащаницы смотрел сквозь меня на золотистую лунную дорожку, отливающую розоватым тамариском. Но то был также лик Максимилиана Волошина, лик Сына Человеческого. И я понял: этот лик — не феномен, а символ, и не нужно никакого другого чуда, кроме этого лика…
Что-то блеснуло вблизи холста. Я схватил художницу за руку, и безопасная бритва лязгнула о камень… «Портрет самозванца, — проскрежетала Жанна. — Да, но ведь вы сохранили билет… А что если он воскреснет на третий день?»
Игорь
У Игоре на животе был шрам от ножевого ранения. Этот шрам бросился в глаза Катиной подруге, медсестре, когда они всей компанией купались в жаркий день. Катя спросила, не мог ли остаться такой шрам после операции аппендицита, но подруга заверила ее: это ножевое ранение. И Катя серьезно задумалась, не с преступником ли она связалась. Катя внутренне возмутилась еще тогда, когда Игорь спросил ее, не знает ли она, где в городе мечеть. «И он принимает меня за татарку», — сразу же подумалось ей. Но Катя сразу взяла себя в руки, и не показала виду, что задета. В конце концов, это был первый вопрос Игоря, вышедший за пределы их повседневного общения. Катя с деланной небрежностью ответила, что насчет мечети она не знает, но вот если он интересуется исламом, у нее есть кое-что для него, пусть он зайдет вечером к ней. Ей понравилось, как смутился Игорь в ответ, и с тем большим удовольствием она дала ему свой адрес.
Катя обратила внимание на Игоря уже давно. Признаться, ей было даже обидно, что он принимает как должное знаки ее бесспорного расположения. Она, было, приписала это Игореву самомнению, но потом поняла: Игорю просто невдомек, что он вошел в круг ее избранной клиентуры. Каждую неделю она аккуратно оставляла ему номер «Московских новостей», а на этом дефиците основывалось если не Катино благополучие, то ее положение в городском обществе. И то сказать, она оставляла газету для самого начальника милиции, даже для председателя горисполкома. С безошибочной интуицией Катя определила представителей городской элиты, достойных этой маленькой услуги. Директор универмага, главный врач городской больницы, мясник Вадя… Все они знали, как отблагодарить любезную продавщицу. Некоторых пожилых солидных мужчин Катя вознаграждала просто за их обходительность, скажем, за букет цветов, подаренный к женскому дню. Игорь был единственный работяга среди этой чистой публики. Катя надеялась, что рано или поздно Игорь оценит ее кроткую преданность, но время шло, и она убедилась, что надо действовать решительнее.
