– У тебя все в порядке? – спросил я ее, когда мы вышли из парка и направились к станции подземки.
И она снова нежно и тепло мне улыбнулась.
– Все отлично.
Мы спустились по лестнице, потом по одному прошли через турникет и пошли по длинному проходу к платформе, откуда поезда шли из центра в дальние районы города. Мы прошли уже полпути, когда я услышал отдаленный грохот приближающегося к станции поезда.
– Пошли быстрее, девочки, – сказал я и инстинктивно рванул вперед, быстрее, чем мне казалось, но понял это, лишь когда оглянулся назад.
Поезд еще не дошел до станции, но я уже видел его огни, когда он показался из темного тоннеля. Лана и Мэддокс бежали по платформе ярдах, наверное, в десяти от меня. Лана неслась по самому краю платформы, а Мэддокс – справа от нее, всего в нескольких дюймах. Я посмотрел на поезд, потом снова на девочек и тут заметил, как Мэддокс оглянулась через плечо. Должно быть, она увидела выезжающий из тоннеля поезд, потому что сразу же снова поглядела вперед и в ту же секунду чуть отклонилась влево, толкнув плечом Лану, так что та покачнулась, наклонилась в сторону путей, но каким-то чудом сумела удержаться и восстановить равновесие.
А в голове у меня снова прозвучали слова Мэддокс: «Быть единственным ребенком».
Та маленькая девочка, что чуть не стала жертвой жестокого и кровожадного намерения Мэддокс, теперь превратилась во взрослую женщину, и у нее были собственные дети, так что мне стоило только посмотреть через стол, чтобы еще раз убедиться в том, что я поступил совершенно правильно, отправив Мэддокс назад к матери. Если б я поступил иначе, это поставило бы Лану в опасное положение. Конечно, дети частенько делают страшные вещи, и тот страшный эпизод в подземке убедил меня, что Мэддокс тоже способна на подобное зло. Она ведь сама заявила, чего ей больше всего хочется в жизни, а потом безжалостно попыталась этого добиться. И я не имел понятия, не попробует ли она снова осуществить эту попытку, но на такой риск я идти не был намерен, особенно ввиду того, что предполагаемой жертвой была моя собственная дочь.
– Мэддокс нужно было отослать, – повторил я еще раз.
Лана не стала с этим спорить.
– Я помню тот день, когда ты повез ее в аэропорт, – сказала она. – Тогда шел дождь, и она была в том жутком плащике, который привезла с собой с Юга. – Посмотрела на меня. – Помнишь? В том, с капюшоном.
Я кивнул и сухо заметил:
– В этом плащике она выглядела еще более мрачно и зловеще.
Лана вопросительно взглянула на меня:
– Зловеще? Это не то слово, каким я воспользовалась бы применительно к Мэддокс.
– А какое слово ты использовала бы?
– Убогая и несчастная, – ответила Лана. – Побитая жизнью, вот как я бы сказала.
– Возможно, – сказал я. – Но Мэддокс и сама не раз причиняла другим вред и ущерб.
– Какой, к примеру?
– К примеру, она украла листок с ответами на вопросы по истории в «Фэлкон экедеми», – сказал я. – И один из одноклассников это видел.
– Ты имеешь в виду Джесси Тэйлора? – Лана рассмеялась. – Его самого недавно поймали на мошенничествах с налогами.
Она отпила из чашки.
– Джесси у нас в школе был известный подлиза и ябеда, сплетник, который из кожи вон лез, чтобы снискать расположение учителей и директора.
– И мог даже наврать про Мэддокс? – осторожно осведомился я.
– Он о ком угодно мог наврать, – сказала Лана. Она тут же заметила, как озадачил меня ее ответ. – В чем дело, папа?
Я наклонился вперед:
– Так он наврал про Мэддокс?
Лана пожала плечами.
– Да не знаю я. – Посмотрела в сторону улицы, где перед зданием театра когда-то стояли две маленькие девочки. – Она, кстати, потом извинилась. Мэддокс, я хочу сказать. За то, что меня ударила. Не на словах, правда, – сейчас она выглядела так, словно радуется какому-то счастливому воспоминанию. – Но я-то знала, что она имела в виду, когда это сделала.
– Сделала что? – спросил я.
– Подтолкнула меня, – ответила Лана. – Это был у нас такой способ сообщать друг другу, что мы сожалеем о сделанном и извиняемся. И хотим снова быть как родные сестры.
Она разгладила складку на безукоризненно отутюженном рукаве и добавила:
– После пиццы в «Джейкс». В подземке. Мы бежали к поезду, и Мэддокс бросила на меня такой злобный и враждебный взгляд, какой всегда бросала, когда она надо мною подшучивала, а потом просто толкнула меня плечом, и это был ее способ извиниться за то, что она меня ударила, и показать, что понимает, что я тоже сожалею о сказанном тогда.
Она посмотрела мне в глаза.
– И, раз мы обе сожалели и извинились, все должно было теперь быть о’кей.
С этими словами Лана прикончила свой кофе.
– В любом случае, очень грустно, что это произошло с Мэддокс, – она сложила свою салфетку и аккуратно положила ее рядом с тарелкой. – То, что она так и не обрела душевного равновесия после того, как уехала от нас. – Улыбнулась. – И, в конце концов, она… просто… сбилась с пути и пропала.
– Сбилась с пути и пропала, – тихонько повторил я.
Вскоре мы распрощались – Лана поехала домой, к мужу и детям, а я вернулся в нашу квартиру, где мне придется несколько следующих дней провести в одиночестве, поскольку Дженис в отъезде.
Бо́льшую часть времени я провел на балконе, глядя вниз, на спокойные улицы бывшей Адской Кухни; в основном мое внимание привлекали семьи, весело и радостно устремляющиеся в сторону сверкающих огней Таймс-сквер, папаши и мамаши со своими детишками, которых они, прилагая немалые усилия, тащили за собой или направляли в нужную сторону, лавируя в колышущейся толпе. И в каждом этом маленьком личике я видел Мэддокс и вспоминал то нежное пожатие ее ручонки, ее тихое «спасибо» за маленькую магнитную нашлепку на холодильник, которую она теперь мне вернула. Последнее мое доброе дело, прежде чем я выбросил ее из нашей жизни навсегда…
Была ли она действительно такой лживой, вечно всех обманывающей и воровкой? Не знаю. Может быть, я совершенно неправильно понял смысл того толчка плечом, чуть не сбросившего Лану на рельсы в тот день, когда они обе бежали на поезд? Опять-таки, не знаю. То, что дети осознают и вспоминают много лет спустя, может здорово отличаться от того, что знают взрослые… или считают, что знают. Возможно, она уже была обречена жить так, как жила после того, как от нас уехала, и умереть так, как она умерла, – в мрачном, лишенном света логове. А может, и нет. Не знаю. Трудно сказать. А знаю я только то, что для меня – как и для всех родителей – искусство контролировать поведение ребенка, особенно вредного ребенка, это искусство, которое мы применяем на практике вслепую, в полной тьме.
ТОМАС Х. КУК – лауреат множества международных литературных премий и автор более тридцати книг. Он восемь раз номинировался на премию «Эдгар эуорд» клуба «Ассоциация детективных писателей Америки» в пяти разных категориях. Его роман «Дело было в Четэмской школе» принес ему в 1996 году премию «Бест новел эуорд». Он дважды становился лауреатом премии «Мартин Бек эуорд» Шведской академии детектива – единственный писатель, добившийся такого успеха. Его произведение «Отцовство» заслужило «Геродот прайз» за лучший исторический рассказ. Его книги переведены на более чем двадцать языков.
Брендан Дюбуа
День после победы
На Таймс-сквер, что в городе Нью-Йорк, в эту среду 15 августа было семь часов утра, когда Леон Фосс, медленно маневрируя, толкал свою мусорную тележку – с двумя огромными колесами и с двумя лежащими в ней метлами – по тротуару неподалеку от перекрестка Седьмой авеню и Сорок Шестой Западной стрит. Он сокрушенно качал головой, обозревая огромное количество мусора, валяющегося перед ним и перед другими уборщиками из коммунальной службы города. На нем была обычная униформа «белого ангела» – белые штаны, белая куртка и фуражка – еще жесткие, почти новые. Никогда в жизни он не видел такого количества мусора – его залежи доходили ему почти до колен.
Машины через площадь двигались медленно – «Паккарды», «Олдсмобили», старые фордовские грузовики, развозящие товары; они разбрасывали в стороны обрывки бумаги, серпантин из тиккерной ленты и газет, набросанных здесь вчера во время торжественного празднования Ви-Джей-Дэй, Дня победы над Японией и окончания войны.
Его глаза скользили вдоль тротуара, отмечая знакомые ориентиры – аптеку Рексалла, бар, ресторан, забегаловку под названием «Спайкс плейс». Окна в ней были темными, над входом висела не работающая сейчас неоновая вывеска, а входная дверь, расположенная в небольшом алькове, была закрыта.
Немногие пешеходы осторожно двигались по захламленным тротуарам, а вообще сейчас казалось, что весь Нью-Йорк еще дрыхнет после вчерашнего празднества, самого роскошного и многолюдного со времени… ну, скажем, с давних-предавних времен, какие только можно вспомнить. Какие были торжества! Вот только Леон ничего этого не видел. Вместо того чтобы в них поучаствовать, он, сидя в квартирке на третьем этаже без лифта в Вашингтон-Хайтс, слушал трансляцию по радио, по каналу Эн-би-си, который принимал его старенький приемник[14]. Сидел там, в своей маленькой комнате, курил «Честерфилд» и прислушивался к гнусавой и монотонной миссурийской болтовне Трумэна[15] – ничего похожего на культурную речь ФДР[16], – которая все тянулась и никак не кончалась. Прошло уже несколько месяцев со дня смерти ФДР, а ему по-прежнему здорово не хватало голоса этого великого человека… Так он вчера сидел и курил свою сигарету, когда вдруг раздался телефонный звонок.
