Кормили там просто прекрасно, но все, что я помню из тогдашнего нашего меню, это устрицы – Дэнни жутко любил устрицы, и именно их ему так не хватало на Западном побережье. Все помещение гриль-бара с его сводчатыми потолками было декорировано разноцветной керамикой, и я никогда не забуду прекрасную стенную роспись, изображающую историю нью-йоркского порта. Особое впечатление на меня произвело изображение четырехтрубного океанского лайнера.
– Оно тут с самого открытия? – спросил я.
– Конечно, думаю, что да, – ответил Дэнни.
– А это, случайно, не «Титаник»? Я хочу сказать, какая ирония судьбы – «Титаник» и двенадцатый год, когда он потонул…
– Вообще-то, они на самом деле открылись в тринадцатом году, а в конце двенадцатого был только предварительный осмотр и прием для всяких VIPов. Так что расслабься. Это «Мавритания».
Пока мы ели, Дэнни рассказал мне про военный самолет, который в прошлом году заблудился в тумане и врезался в его любимый Эмпайр-стейт-билдинг. И еще он, неумеренно восхищаясь, поведал о шоу, которое собирался выпустить на сцену в конце года. Продюсером его, сообщил он, будет Беласко.
– Дэвид Беласко?[28]
– Нет, Элмер. Дэвид помер. Ты с ним потом познакомишься. С Элмером, я имею в виду.
Когда мы поднялись потом наверх, в апартаменты Дэнни, уже наступил ранний вечер. Дэнни сообщил, что пригласил «заскочить» нескольких друзей, чтоб познакомиться с приезжим из Города звезд, то бишь из Голливуда, да еще и жена его тоже обещала забежать. Количество жен Дэнни (четыре или пять, я точно не помню) не являлось чем-то необычным в шоу-бизнесе. Что было более необычным, так это то, что он до самого конца жизни, кажется, любил всех своих бывших, и, насколько мне известно, они к нему относились точно таким же образом.
Теперешнюю его жену звали Милдред, и, оглядываясь назад, я полагаю, ее он любил больше всех, хотя именно она доводила его до безумия. Подобно всем другим женам Дэнни, она была мила и красива и, подобно большинству остальных, выше его ростом. Роскошные, блестящие волосы морковного цвета были самой выдающейся чертой ее внешности, однако ее мягкие манеры здорово контрастировали с принятым стереотипом поведения рыжеволосой женщины. В тот день она вошла в апартаменты, нагруженная покупками, и явно не ожидала застать там компанию, но, как я полагаю, хорошо зная Дэнни, Милдред всегда была к этому готова. Одета и причесана она была очень модно, в принятом тогда стиле: шляпа с широкими полями, украшенная спереди цветами и бантом сзади, платье с мягкими «плечиками», сумочка-клатч, облегающая фигуру юбка с защипами на талии, длиной чуть ниже колен, туфли на толстых каблуках с перепонкой на подъеме. Она сердечно со мной поздоровалась, и с этого началась наша вечеринка.
Первым «заскочившим» гостем оказался высокий и тощий малый с маленькими усиками. По небрежной и дружеской манере, с какой Дэнни и Милдред его приветствовали, я понял, что это частый здесь гость.
– Себ, познакомься с Джерри Кордовой, – сказал Дэнни. – Он мой старый партнер, еще по комедии «Обеденные выкрутасы».
– А что это такое? – спросил я.
– Это переработка старой постановки «Столовка за кулисами». Мы выступали перед рабочими оборонных заводов и верфей в их обеденный перерыв.
– Мне заплатили сущие гроши, – заметил Джерри. – А Дэнни вообще выступал бесплатно, это был его вклад в работу для фронта.
– Экий паразит, а? – сказал Дэнни и подмигнул.
– Ведущие артисты, все хедлайнеры, выступали бесплатно, – пояснил Джерри. – А я не хедлайнер и не такой популярный.
– Но в один прекрасный день ты станешь вторым Гершвином[29].
Следующим явился Роузи Паттерсон, театральный агент и мой старый приятель – в наших соответствующих ролях пастырей актеров и актрис мы однажды, в начале 1930-х годов, оказались косвенным образом вовлечены в некое дело об убийстве, имевшем место прямо здесь, на Манхэттене. Он не был так компактно сложен, как Дэнни, но был таким же гиперактивным, вечно в движении. Я, помнится, подумал тогда, что это может кончиться сильным стрессом и нервным шоком – оказаться между ними двумя одновременно. Роузи обнял меня в самых лучших традициях шоу-бизнеса и заявил, что хочет поведать мне замечательную детективную историю, о которой он только что прочитал. Но в дверях уже появились еще двое высоких мужчин, так что шанса выступить ему так и не представилось.
Тот, что постарше, обладал мощным телосложением бодибилдера; он ухватил меня за руку еще до того, как его представили, и заявил:
– Значит, вы Себ, связной Дэнни в Голливуде. А я – Элмер Беласко. – Тут он махнул рукой в сторону мужчины помоложе: – А это мой бездарный сынок, Артур.
– Не такой уж бездарный, – заметил Артур. – Я вот только что стал отцом. Дочка родилась. Правда, в данный момент без работы.
– Вы, ребята, не родственники ли Дэвиду Беласко? – спросил я.
– Только когда это нам на руку, – ответил Артур. – Раньше, в двадцатые годы, когда отец работал на Фло Зигфелда[30], он думал, что эта фамилия может ему помочь.
– Ни чуточку не помогла, – заметил Элмер. – Скорее наоборот.
– Более вероятно, она напоминала Зигфелду о силаче Сэндоу[31].
По всей видимости, подобные спонтанные сборища были для Милдред обычным и регулярным явлением. Она отлично понимала, что мы будем пить и сплетничать, перебивая друг друга, и снова пить – ох, как мы тогда пили! – и то, что началось ранним вечером, наверняка протянется до поздней ночи.
В настоящую вечеринку наше сборище превратил Джерри Кордова. В одном отношении он и впрямь напоминал своего покойного кумира, Джорджа Гершвина. Если Джерри заходил в комнату, где имелось пианино или рояль – а Дэнни Креншоу просто не мог обойтись без такового, – то его непременно просили что-нибудь сыграть, и даже если его об этом не просили, он все равно садился что-нибудь сыграть и при этом пел своим тонким и пронзительным голосом, напоминавшим манеру Коула Портера[32]. Вскоре после прихода Джерри таки сел к пианино, хотя никто его не просил, сел так, словно именно для этого его сюда и пригласили, что, вполне возможно, так и было.
Артуру Беласко только что исполнилось двадцать два года. Он уже начал пытаться вторгнуться в театральное сообщество в качестве актера какого-нибудь бродвейского театра, хотя его отец постоянно ворчал, что у него нет никакого таланта. Отец и сын постоянно пикировались, обменивались всяческими оскорблениями, которые звучали весьма резко и едко, но, по всей вероятности, не должны были восприниматься всерьез.
– Мне нужно было найти способ попасть в семейный бизнес, – сообщил Артур. – Мой старик настаивал на этом. Утверждал, что медицинский институт – это тупик.
– От него было бы меньше вреда на сцене, чем в операционной, – буркнул Элмер. Все это звучало как давно отработанная мизансцена, и все воспринимали ее как безобидную шуточку. Разве что кроме Милдред, у которой на лице появлялось обиженное выражение всякий раз, когда отец и сын обменивались подобными колкостями.
В более поздние годы, вспоминая Милдред, Дэнни любил повторять:
«Это была самая милая, самая добрая женщина из всех, кого Господь когда-либо посылал на землю. Только представь себе даму, лишенную чувства юмора, чтобы она так долго и терпеливо выносила такого клоуна и любителя пошутить, как я». У Милдред было добрейшее сердце, всегда готовое сочувствовать и сопереживать, только вот тонкости восприятия она была лишена, нюансов не видела.
В тот день в 1946 году я и сам стал свидетелем чего-то подобного. Джерри Кордова запел «А нам плевать!..» из мюзикла «О тебе я пою», написанного братьями Гершвин в самый разгар Великой депрессии 1929–1930 годов. Милдред слушала с явным одобрением и присоединилась к аплодисментам, когда он закончил петь.
– Это было прекрасно, Джерри! – воскликнула она. – Только мне всегда здорово не нравилась эта песенка.
– Ох, боже мой, кажется, я обидел хозяйку дома! – сказал Кордова.
– Нет, не говорите глупости. Прекрасная мелодия, но вот слова мне не нравятся. Они какие-то злые, противные, подлые…
– С чего ты это взяла, Милдред? – спросил Роузи Паттерсон.
– Ты сейчас пожалеешь, что задал этот вопрос, – предупредил его Дэнни.
– Вот эти строки… «А нам плевать, мы не моргнем и глазом,/ Пусть банки в Йонкерсе[33] и лопнули все разом!». Ну да, во время Депрессии лопнуло много банков. И нам пришлось вступить в войну, чтобы выбраться из этой ямы. Но когда я это слышу, то начинаю думать обо всех тех людях, которых знала и которых не знала, о тех, кто держал свои деньги в этих лопнувших банках и кто, вероятно, потерял все. Как же можно говорить «а нам плевать», когда банки лопнули и в Йонкерсе, и в других местах?
– Я пытался ей это объяснить, – заметил Дэнни, изобразив на лице вроде как страдальческое выражение. – Бэби, люди, о которых эта песенка, стараются прорваться сквозь трудные времена, в которых все мы тогда оказались. Они рассчитывают на силу своей любви, которая поможет им прорваться. Что бы ни случилось, они смогут с этим справиться, потому что они любят. В этом-то все и дело! Это же песня о любви, не правда ли? И она не имеет никакого отношения к тем, кто потерял деньги в лопнувших банках.
