Ну, ты, друг мой Жаворонок, сам не знаешь, чего хочешь! То смеяться собрался, то хандришь, то прошлое с настоящим путаешь… то в реальности собственной жизни сомневаешься.
Истинные мудрецы — это дураки, они все знают наверняка.
* * *
— Решился? — спросил меня Опекун Мира, и тонкие губы бога искривила улыбка.
В ту пору я жил в низовьях Ганги, прибившись к обители троих отшельников-шептунов. Мне было плохо, мне было хуже некуда, гневные слова отца преследовали меня по пятам, как ловчие соколы, и я молил всех небожителей разом о безумии! Ладно, что попусту ворошить сырой пепел… Шептуны в одеждах из антилопьих шкур вылечили меня. Раньше я всегда поражался их наивному убеждению, будто бессмысленное (точнее, неосознанное, машинальное) бормотание мантр и молитв способно затмить собой результаты аскезы или честного выполнения долга. А тут и сам начал… забормотал. Знакомые слова, если произносить их, не вдумываясь, сперва истошно взывают к спящему сознанию, надеясь на отклик. После они понимают тщету своих воплей, превращаются в некое подобие музыки, разумная мудрость уходит из них напрочь, и ты сливаешься уже не со смыслом, а с ритмом и мелодией… Ты бормочешь, звуки обступают тебя со всех сторон рождая не мысли и раздумья, а чувства и ощущения — боги, к вечеру боль отступала, чтобы назавтра проснуться с явной неохотой!
Именно у шептунов мне пришла в голову идея смешения достоинств высших варн. В одном человеке. Не случайно, как это иногда происходило, а целенаправленно. Почему бы и нет?! Говорят, в Златом Веке не было варн. Совсем. Поскольку, в отличие от наших гиблых времен, из Любви, Закона и Пользы первой считалась Любовь. Зачем делить — если Любовь? Зачем отдельно — если Любовь?! Зачем…
Звездочеты с надеждой ждут часа, когда Сома-Месяц, Лучистый Сурья и мой отец[15] вкупе с созвездием Кормилицы сойдутся под крышей одного дома Зодиака — дескать, тогда снова придет Златой Век!
Разбираясь во многом — от святых гимнов до лекарского дела, я всегда был равнодушен к светилам. Сойдутся? — возможно… или невозможно. Наступит? — пожалуй… или не наступит.
Но ждать, уставясь в небо, я никогда не умел.
А через полтора года, когда безумная идея оформилась догадками и определенными соображениями, перестав быть столь уж безумной, ко мне пришел Опекун Мира.
Пешком.
Во всяком случае, именно так он явился к моему костру.
Высокая корона-конус, серьги с крупными сапфирами-"синебрюшками" оттягивают мочки ушей, глаза полуприкрыты, обнаженное тело танцора, подвески пояса звенят крохотными гонгами, и гирлянда голубых лилий, редчайших на земле цветов, свисает почти до колен…
Ипостась "Наделения благами".
Хрустальная мечта наивных учеников-брахмачаринов: вот приедет Вишну, будет всем нам благо, реки простокваши, райские пределы…
— Решился? — без всяких предисловий спросил Опекун и поднес к лицу желтый лотос, который держал в правой руке.
Теперь, когда я вспоминаю все это, последняя деталь неизменно раздражает: воняло от меня, что ли, если он цветочки нюхать вздумал?
Может, и воняло… забыл.
— Да. — Я знал, о чем идет речь. И мало интересовался, откуда про мои тайные замыслы проведал Вишну-Даритель, светоч Троицы?
Поживите с мое у шептунов, угробьте собственного сына во имя знания, заставьте любящего отца проклясть вас — любопытство как рукой снимет!
У вас.
У меня — не сняло, но прибило к земле, словно огонь струями ливня… а угольки тлели, грозя новым пожаром.
— Тогда пошли, Жаворонок. Вместе пробовать станем. Хочешь пробовать вместе? В раю? Я пожал плечами. Можно и в раю…
— Пошли, Опекун. Это ничего, что я так, запросто?
Бог расхохотался, вспугнув соек в кронах деревьев.
— Я не Громовержец, друг мой Жаворонок! Попусту не громыхаю. Нам с тобой (он помолчал и подчеркнул еще раз это "с тобой") прекрасно известно, сколько весит проклятие мудреца! Глупо пытаться опробовать его на себе, поддавшись мимолетному гневу.
Кроме того, я умею отличать наглость от… от других мотивов.
— Куда идти? — перебил его я.
Сейчас мне отчетливо ясно: тогда я так до конца и не понял, что передо мной действительно Вишну. Или даже по-другому: где-то в сокровенных тайниках души, где хранятся чудовища — я не оговорился! — крылась надежда. Страшная, уродливая надежда: вот сейчас он рассердится, Преисподняя распахнет перед Жаворонком медные врата… и я, может быть, сумею там разыскать своего погибшего сына.
Мальчик мой… что ты скажешь мне?
— Прошу! — Опекун Мира гостеприимно указал пальцем на мой же костер, и пламя в ответ вытянулось к вечернему небу, окрасившись в ярко-изумрудный цвет.
Молодая трава вместо огня.
— Туда?
— Тебя что-то смущает, Жаворонок?
— Да нет… а нельзя ли по-иному? Ну, там хрустальная колесница или верхом на Гаруде…
— Извини, дорогой, колесницу я забыл прихватить. А верхом на Гаруде… не советовал бы. Искренне не советовал бы. Норов у него, у орла моего ясного — меня возит, а я боюсь: вот сейчас скинет да клювом, клювом… Давай уж лучше по старинке.
— Вот так прямо?
— Вот так прямо. Боишься?
Я встал и ничком упал в костер. Лицом вперед, чтобы не задумываться. Пламя охватило меня мгновенно, и я опоздал удивиться: боли не было. Ни боли, ни страха, ни ожидаемого, того, что иногда снится по ночам, заставляя вскакивать с криком. Ласка жидкого изумруда, запах хвои и "орлиного" алоэ, мириады пальцев заботливо бегают по телу, подушечками разглаживая морщины на коже, забираясь в самые потаенные ложбины, — и тело становится гладким-гладким, как отполированный клинок, еще ни разу не побывавший в горниле сражения. Струны поют об эфире между мирами, о небесных путях сиддхов, и рокот барабанов сливается с бряцанием цимбал, когда огонь впитывает тебя в себя, а ты сворачиваешься в его сердцевине комочком, семенем, зародышем…
…Очнулся я в Вайкунтхе. Тупо глядя на самшитовую табличку с надписью:
"Приют Вещих Мудрецов". Тогда еще — просто Вещих.
Не спится. Не спалось.
И спаться, по всему видать, не будет.
Зачем я вспомнил все это? Чтобы лишний раз усомниться в реальности собственного существования? Глупо… очень глупо. Или нет, скорее всего я нарочно забиваю голову всякой ерундой, чтобы не думать о том, что видел полчаса… уже час назад.
Боишься, Жаворонок?
Вспомни еще раз: ничего особо страшного или даже просто страшного не произошло. Просто ты вышел в коридор, маясь от бессонницы, спустился по лестнице и некоторое время стоял, держась за перила и глядя в ночь. В двадцати посохах от тебя стонала невидимая апсара, и промежутки между ритмичными стонами-вздохами заполнялись глухим порыкиванием. Ракшасы-охранники, когда им приспичит, редко успевали уводить райских красавиц в укромные места, довольствуясь малым: кустарник или даже того менее — тень от дерева.
Им хватало, они у нас простые.
А апсарам нравилось.
Я ухмыльнулся, вспоминая, как на первых порах мучился рукоблудием, добывая семя для зачатия Дроны. Хвала Вишну, увидел (ох и стыдно было!), посочувствовал, прислал апсарочку… Дальше все пошло как по маслу. По топленому. С пеночкой-корочкой. С… Ладно, хватит. А то пойду, присоединюсь к ракшасу-гулене!
Ноги сами понесли меня к детским покоям. Ноги умнее головы: вот погляжу на сына и пойду спать. Губы растягивались в улыбку: вспоминался вчерашний рассказ Шарадвана. У богатыря-мудреца на волосатом предплечье обнаружились два здоровенных синячищи, и он поначалу отмалчивался, не говоря, где их заработал. Наконец раскололся — это когда я предположил, что Десятиглавец согласился-таки сойтись с Шарадваном на кулачках!
— Детишки приласкали, — буркнул Шарадван со вздохом и пояснил, что позавчера сунулся разнимать своего Крипу и моего Дрону. В результате чего заработал два пинка, а синяки — это результат.
— Да тебя ж дубиной лупить — только дубину портить! — искренне изумился я.
— Так то ж дубиной… — вздохнул Шарадван-притворщик.
По его физиономии, заросшей бородой до самых хитрых в мире глазок, было видно: брахман-воин, завистник Рамы-с-Топором, счастлив.
Безоглядно.
…У входа в детские покои меня словно что-то остановило. Дверь оставалась приоткрыта — в раю змеи не заползут и хорьки не влезут, молоденькая нянька выскочила наружу и растворилась во мраке.
Да что ж она, детишек одних оставила?
Хорошо, что я не сунулся вепрем в детскую, не влетел сломя голову! Подошел ближе, прислушался: поют. Вернее, поет. Кто — неясно. А голос тихий такой, бархатный, течет-стелится, слов не разобрать, хотя и без слов понятно — колыбельная.
Другая нянька?
Так голос вроде мужской…
