готовы в бой…
Правда, иногда Мулев шутки ради все-таки норовит: «И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз…» Но, заметив мой строгий взгляд, тут же на ходу меняет пластинку: «…Вдаль глядят дозоры зорко…» И еще я заметил, что Мулев всегда очень переживает, когда Завалишин задает мне свои каверзные вопросы, и искренне бывает рад, если я с честью выхожу из трудного положения. При этом у него такой вид, будто это он лично выиграл трудную словесную баталию.
Сержант Зрайченко — человек иного склада. Он тоже компанейский, веселый, но то, что его сокровенное, то его, это он на люди выносить не спешит. И вообще он не по возрасту, и уж тем более не по внешнему виду (пацан пацаном), рассудителен, нетороплив и мудр. Слова роняет скупо, продуманно — этакий бывалый мужичок с ноготок, — хотя при случае за шуткой в карман не лезет, она у него всегда наготове, как патрон в патроннике. И разит тоже, как пуля, остро и метко. Словом, оба моих спутника в разведку годятся. Если за Мулевым чистота и верность, за Зрайченко — твердость и надежность. А в жизни они очень разные. Вот такая подобралась у нас в этот день компания для восхождения на «Любовь»…
Между тем мы мало-помалу разматываем наш нелегкий маршрут. Каждый мыс таит для меня загадку: за одним — сыпучая галька, в которой по щиколотку вязнут ноги, за другим — огромные, в человеческий рост, кругляши — вулканические бомбы, за третьим — один за другим, как барьеры на стометровке, непропуски. А вот «Осыпи» — длинная, в несколько сот метров, сыпучая гора, медленно сползающая в море. Нетрудно представить себе, что здесь творится во время шторма. Ад кромешный! Вся эта махина приходит в движение, сметая и круша все на своем пути, и не дай бог оказаться там в ту минуту. Недаром каждую неделю наши наряды чинят здесь линию связи, а мы с Рогозным ломаем голову, как найти выход из положения. Все это я подмечаю, наматываю, как говорится, себе на ус, запоминаю ориентиры, хотя мысли мои далеко отсюда.
Всю эту механическую работу исправно делает мое сознание: глазами, ногами, запахами впечатываются в память все эти мысочки, распадки, непропуски. Даже идея интересная приходит в голову: наиболее опасные места с ориентирами заснять на фото и — на большую схему в дежурку, пусть зрительно впишется в память каждому, чтобы помнил всегда — и во сне и наяву. И, словно читая мои мысли, Мулев расчехляет свой старенький ФЭД и начинает отщелкивать кадр за кадром.
Распогодилось. Через слоеный пирог облаков настойчиво пробивается долгожданное светило, но пока тщетны все его потуги. Я погружен в свои мысли, как лакмусовая бумажка в щелочной раствор. Вот только когда и что проявится на ней, неизвестно. И проявится ли вообще?..
Забывал я Наташку, мою Наташку, мучительно и трудно. Когда безотчетно, всем сердцем, любишь человека, не задумываешься над тем, что тебе в нем нравится больше. А вот когда его теряешь, то близкое, дорогое тебе в нем дробится на множество мелочей и деталей, утрата каждой из которых — уже сама по себе трагедия. Я жестоко страдал от одной лишь мысли, что ее руки касается теперь чья-то посторонняя рука, а ее губ — чьи-то чужие губы. То, что было интимно нашим, сокровенным, кощунственно становилось доступно другому. Это было для меня невыносимо, я чувствовал себя обкраденным и опустошенным. Еще пребывая в том нереальном мире, который я сам для себя создал, я представлял себя и Ромео, и Вайсмюллером, исполнителем роли Тарзана, и еще бог знает кем, когда мое пылкое воображение рисовало мне самые неожиданные и фантастические препятствия на пути нашей с Наташкой любви, которые мне надо было преодолевать. Наяву же наше чувство не выдержало и первого серьезного испытания. Почему так случилось? Я ломал себе голову и не находил ответа.
Оставшиеся перед отъездом из Москвы дни были для меня форменной пыткой, кошмарным сном. Мать, дед, сестренка Ринка — все в доме понимали мое состояние и всячески пытались его облегчить. Они обходились со мной как с больным, что, впрочем, было недалеко от истины. Встреча с ребятами, Владивосток, назначение, наша курильская одиссея мало-помалу меня отвлекли. Раны мои стали затягиваться. И все же, когда я почувствовал фальшь в поведении Верочки там, на «Балхаше», когда Матросов уговаривал ее списаться на берег, мне это было невыносимо, и я уже заранее знал, чем все это кончится. И оказался прав…
И вот теперь это письмо. Его но́шу я ощущаю почти физически. Оно все время напоминает о себе и требует, требует ответа. Она пишет о постигшем ее разочаровании (как будто мне это незнакомо), жалуется, что прошла через обман, унижение и страдания (как будто я не испытал того же), и уверяет, что я единственный для нее на целом свете человек, которому можно верить и на которого всегда можно положиться. (А я? Смогу ли я ей верить?)
Теперь, задним числом, я начинаю понимать, что на первом плане у нее всегда были ЕЕ чувства, ЕЕ ощущения, ЕЕ желания и мало интересовали и интересуют чужие боли и печали. Какое ей дело до того, что́ я пережил тогда, через что́ прошел, что́ сию минуту чувствую и ощущаю. Она верила и продолжает верить в безраздельную власть надо мной. В силу своей любви. Впрочем, какой любви? Если бы ее чувства ко мне хотя бы в какой-то степени были соразмерны моим, нас бы никогда и ничто не разлучило. Вся беда в том, что она не любила. Она лишь позволяла себя любить. «Влюблять — это подло, когда ты не можешь любить…» Нет, я не испытываю никаких мстительных и злорадных чувств по поводу того, что с ней приключилось. Напротив, мне искренне жаль ее, и сердце мое рвется на части. Но я не хочу, да, да, не хочу, чтобы она знала и помнила обо мне, как эгоистичные дети помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи и поддержке…
Удивительно рационально, оказывается, проложены медвежьи тропы. Человек, даже если бы очень захотел, не смог бы сделать этого лучше. Нам лишь остается след в след повторить медвежий путь, чтобы по тыльной стороне легко и быстро обогнуть неприступное нагромождение мрачных базальтовых глыб, носящих название мыса Нелюдимого. У ручья с таким же названием мы снова сворачиваем к морю, а медвежья тропа ныряет в бамбук и вдоль распадка круто уходит в сопку. Матрос пугливо жмется у ног Мулева и не отходит от него ни на шаг, видно,
