в клубке розовой пены вылетает невиданный корабль на подводных крыльях.
– Хочу память для ленкомнаты оставить, – сказал художник. – Пишу вот в свободное время «Крылатый идет на перехват».
– Учебе это не мешает? – спросил замполит.
– Что вы, товарищ капитан-лейтенант! Когда посижу за мольбертом, сил прибавляется. Такое ощущение, словно дома побывал.
– Да вот он, на Доске почета, – сказал кто-то из матросов, стоявших рядом.
Замполит принялся рассматривать портреты и словно бы совсем забыл о матросе Гаичке, топтавшемся за его спиной. Генка уже разгадал тактику замполита и понял, что влип со своими служебно-футбольными мечтами в дурацкую историю.
– А вот этот матрос, чем он любит заниматься в свободное время? – спрашивал замполит.
– Это наш Ботвинник, – отвечали ему. – Первый разряд по шахматам.
– А этот?
– Модели мастерит. Вон его сторожевик под стеклом.
Модель была и в самом деле что надо. Такие Гаичке приходилось видеть разве что на выставках.
– У каждого есть личное увлечение? – будто бы с удивлением спросил замполит.
– У Демина, кажется, нет. Он все о своей невесте думает да стихи ей пишет.
– Стихи – разве не увлечение?
– Да, – замялся матрос. – Он все невесте пишет, нет бы в стенгазету…
Так замполит ничего и не сказал Гаичке. Только на другой день остановил в коридоре:
– Вы, это, не больно горюйте. Тренируйтесь в свободное время.
«Ладно, – подумал тогда Гаичка, – в учебном, дело ясное, надо учиться. Вот приеду в часть…»
И приехал. Огляделся: камни да вода, ни одного мало-мальски ровного места.
– Где вы тут в футбол играете?
Ему показали площадку размером в две баскетбольные с одними воротами. Гаичка долго смеялся, а потом загрустил. И решил проситься куда угодно, лишь бы поближе к стадиону.
Как-то сидел он со своими невеселыми думами возле носовой пушки, смотрел на тихую воду, на выбеленные чайками боны, на первобытный хаос каменных громад, стороживших вход в бухту.
– Матрос Гайкин! – Боцман стоял над ним кряжистый и мрачный. – Вы на чем сидели?
– Вот на этой штуке. – Гаичка, недоумевая, показал ногой на шаровой выступ на палубе.
– Та-ак, – сказал боцман. – Плохо вас учили. Корабельный устав, статья четыреста пятьдесят пять, пункт «ж» говорит, что личному составу запрещается садиться на предметы, не предназначенные для этого. Два дня сроку – выучить назубок правила поведения на корабле. И запомните: здесь нет ни одной так называемой штуки. Каждый предмет имеет название и строго определенное назначение.
– А это что? – спросил Гаичка.
– Это называется – вентиляционный гриб.
– Так просто? А я думал, она по-морскому называется.
– Это и есть по-морскому. – Боцман прищурился. – Послушайте, матрос Гайкин, что-то вы мне не больно нравитесь. То слишком много говорите, а то молчите, задумываетесь. В чем дело?
Гаичка поглядел на вершину скалистой сопки, на одинокое облачко, заблудившееся в чистом небе, и ему стало очень жаль самого себя.
– Товарищ мичман! – просительно сказал он. – Скажите командиру, что я плохой, пусть меня переведут в другую часть.
Боцман удивленно поднял брови и тут же опустил их, нахмурился.
– Та-ак! Кубрик не нравится?
– Не могу я без футбола, товарищ мичман! Я ведь за сборную города играл. Мне тренироваться нужно!
Он понимал, что боцман не бог весть какой начальник и его слово еще ничего не значит, но ждал ответа, как чего-то очень важного для всей своей жизни.
– Та-ак! – сказал боцман, помедлив. – Тоже мне – матрос! Его только волной окатило, а он уже кричит: «Тону!». Ну вот что, никто с нашего корабля еще не дезертировал. Будете служить, как все, и даже лучше. А командира я попрошу назначить вас ответственным за спортивно-массовую работу. Играйте в футбол, в кошки-мышки, во что хотите.
Боцман посмотрел на часы, наклонился и нырнул в дверь штурманской рубки. И тотчас на корабле загремели динамики:
– Команде приступить к занятиям! Команде построиться на юте!
Странное дело, вроде ничего утешительного боцман не сказал, а полегчало. И когда Гаичка становился в строй, подравнивая носки ботинок по минному полозку, на его душе уже не было тучи, только что загораживавшей весь белый свет.
Боцман вывел матросов к зданию клуба, на единственную во всем городке заасфальтированную площадку, называвшуюся плацем, и начал самые нелюбимые матросами строевые занятия.
– Равняйсь!
– А-атставить!
– Равняйсь!
– А-атставить! Евсеев, подбородок выше!
И пошло. Когда Гаичка поворачивал голову по команде «Равняйсь», он видел двор с длинной шеренгой тонких березок. В конце этой шеренги была проходная, железные ажурные ворота и за ними – белые домики, прилепившиеся к розовой скале. По команде «Отставить» он опускал голову и щурился от выбеленного солнцем асфальта. Здание клуба отбрасывало на плац густую тень, и казалось, что асфальтовая полоса поделена на две равные части: почти белую – солнечную и почти черную – теневую.
– Смирно! – скомандовал боцман. И пошел вдоль строя, осматривая матросов.
Гаичка повел взглядом и увидел девушку. Она шла по самой кромке светотени и смотрела на строй. Солнце запутывалось в ее светлых волосах, и они ярко лучились на фоне затененной стены.
– Да здесь русалки водятся! – тихо воскликнул он.
Боцман посмотрел на девушку, подозрительно оглядел улыбающихся матросов.
– На-пра-во!
Строй повернулся, щелкнув каблуками.
– Це добре! – удовлетворенно сказал боцман. И вдруг, удивленно взъерошив усы, направился в конец колонны.
Матросы начали оглядываться. Замыкающий, самый маленький по росту трюмный машинист Ахматулин, стоял спиной к строю.
– Стало быть, все повернулись неправильно, один Ахматулин правильно?
– Вырабатывает наблюдательность, – не сдержался Гаичка.
Боцман недобро перевел взгляд в голову колонны.
– На-пра-во! – скомандовал он. – Матрос Гайкин, выйти из строя!
Гаичка шагнул, как полагается – два шага вперед, повернулся кругом. Теперь он снова видел девушку. Она гибко переставляла свои длинные ноги, будто не шла, а плыла по теневой кромке.
– Доколе мы будем разговаривать?
Гаичка молчал, кося глазом на девушку и мысленно умоляя ее оглянуться.
И она оглянулась. Повернулась на своих длинных ногах, остановилась и, понимающе усмехаясь, уставилась на Гаичку. И тут он увидел ее глаза – большие, любопытные. И почувствовал в себе нечто совершенно новое. Будто кто-то нежный и добрый, как мать, тронул мягкими пальцами самую-самую глубь души, открытой, живой, незащищенной. Гаичка глядел не отрываясь на ее смеющиеся губы и поеживался от приятных расслабляющих мурашек, сжимавших затылок и волнами сбегавших по спине…
В тот же день Гаичка узнал, что она – библиотекарша в их бригаде, и вечером отправился знакомиться.
Девушка вышла ему навстречу из сумрачной глубины книгохранилища и улыбнулась так весело и приветливо, что он задохнулся от восторга.
– Хотите записаться? Гайкин, если не ошибаюсь?
– Это боцман так называет. Моя фамилия Гаичка.
– Какая приятная фамилия!
– Птица такая есть.
