— Ах! И вы тут же приехали, чтобы — что? выложить мне все это? А тут на тебе, еще такая наглость? Фи!
— Вы признаете, вам было известно, что он был женат.
Женщина помолчала. При этом изменился ритм дыхания, а когда вновь заговорила, изменился и ее тон.
— Нет, так мы, уважаемый пан, разговаривать не станем. — Она не вырвалась, но я-оно почувствовало, что об этом подумывает, в конце концов, опустила руку свободно. — Вы не устыдите меня каким-либо из моих искренних чувств. Я Филиппа любила. Люблю. Любила.
Я-оно надело мираже-очки.
— Простите.
— За что же? Вы меня стыдитесь!
Глядело в бело-цветную мглу.
— Как вы познакомились?
— Он — сильный человек. Вы же знаете лучше всего. Никогда я не знала никого более сильного. Мой отец, который четверть века был начальником Горного Управления на Амуре, говорил, силу человека познаешь по несчастьям, что на него сваливаются. Если кто гибкий, тонкий и мелкий душой, тот без праблем идет по течению и ветру и вписывается в любые обстоятельства; но если кто тверд, тот сопротивляется, и чем сильнее стоит на своем, тем сильнее напирает против него жизнь. Под конец он уже чувствует, будто бы весь мир издевается над ним: а сломайся, сломайся, сломайся! Все остальное уже поддалось, согнулось, размылось — а тут одна заноза выскакивает и в бок колет. И вот все бремя мира идет на эту занозу: сломать, вырвать, уничтожить. Есть такие люди-занозы — разве вам такие не ведомы, пан Бенедикт? Которые всегда колют. Всегда всех колют. Такими норовистыми можно искренне восхищаться, их можно искренне любить, вот только жить с ними невозможно.
— Вы разошлись?
— Да. — Ее шаль на лице посерела от пропитанного тьмечью дыхания. — Но — как мы познакомились! А познакомились так, что он поколотил моего кузена и притащил потом к нам домой, чтобы его же перевязать.
— Верю. — Раскашлялось; мороз проникал в горло, накапливался в груди. Подняло воротник шубы, пряча в нем рот и нос. — Тогда он проживал у Вуцбы, правда? Когда вы последний раз о нем слышали?
— Ушел он ранней весной тысяча девятьсот девятнадцатого. Потом — какие-то сплетни, слухи. Один раз к нам пришли из охранки, тоже расспрашивали, нет ли от него каких вестей.
— Он не писал?
— Нет. — Она хрипло рассмеялась. — Не писал.
— Говорил он вам, почему, кхрр, зачем это сделал?
Вышло на улицу Главную и повернуло на восток, оставляя за спиной базар, Таможню, Географическое Общество и дом генерал-губернатора.
Странное впечатление нарастало в человеке, который, чем больше, прогуливался по улицам Города Льда: будто бы гуляет он сам. Будто никого больше на этих улицах нет; даже если кто пешком выходил из дома, его тут же потощала мгла. Других прохожих видело чрезвычайно редко, то есть тогда, когда почти что сталкивался с ними, обойдя в самый последний момент. Звуки их шагов, их голоса, шум уличного движения — все грязло в этой сырой вате. Снабженные лампами сани проезжали в звоне колокольчиков слева, в реке небесно-цветных испарений. Небо имело цвет неба, поскольку, на самом деле, оно обладало цветом Черного Сияния, но на мираже-очках переливалось назад в синеву, словно желток разбитого яйца, снова втиснутый в скорлупу.
— А этот поколоченный кузен, — продолжила моя спутница, — работает в Холодном Николаевске, на холадницах, у него есть дружки зимовники, очень верующая братия. От них я и слышу все эти сплетни. Отец Мороз, спасение или же гибель всего мира, Посол Подземного Мира.
— Но вы этому не верите.
— Он никогда не рассказывал мне слишком много о прошлом, но мне же известно, что приговор он получил за политические дела, за вооруженные выступления. Так?
— Но что это все имеет общего с…
— Долгое время мне казалось, что у него все это уже прошло, во всяком случае — что он переболел, вымучил все прошлое из себя, что остепенился — человек семейный, эту свою семью любящий, изживающий из себя утопические амбиции, ведь они являются привилегией юности. Но потом до меня дошло…
— Заноза.
— Весной того года, сразу же после немчуры с воздушным шаром, когда Филипп перестал возвращаться на ночь с работы, и после того, как от кузена через его знакомых из «Руд Горчинского» стало мне известно, что какие-то люди его там, в Николаевске, посещают после наступления темноты, и что, якобы, Юзеф Пилсудский со своими Сибирскими Стрельцами через Николаевск ехал, вот тогда-то…
— Погодите! — стиснуло пани Леокадию за локоть. — Отец работал в «Рудах Горчинского»?
Та повернула голову, глянуло сквозь мираже-очки в мираже-очки, цвета перемешались в глазах.
— Так вы не знали? — удивленно отшатнулась она. — Филипп — геолог с образованием! Так что ему было здесь делать? Взяли с охотой, Горчинский даже ни про какие дипломы не спрашивал.
— Тогда почему же столько времени он проживал у сапожника, в холодной норе?
— А это я уже должна спросить у его родного сына: почему Филипп Герославский именно такой, какой он есть? Быть может, сын мне на это быстрее ответит? Почему он не может жить нормально, как другие люди, почему сам лезет из одного скандала в другой, из одной жизненной невозможности — в другую, вечно сам себя в угол загоняет, так что в конце лишь зубами остается скрипеть и на чудо какое-нибудь для него рассчитывать! Почему!
Откашлялось.
— Но ведь вы хотели его именно такого.
Она ненадолго сняла очки, чтобы осушить глаза (плакать на морозе — весьма неразумно) и чтобы вытереть нос платочком.
— Я же знаю, что богатырь из меня никакой, не родилась я, не замерзла подругой легенды. Вот сами вы кто?
— По профессии? Математик.
— Математик. Так что, в жены обязательно возьмете женщину в цифрах искусную? Нет же. Она выйдет за Бенедикта Герославского — жениха, но не за Бенедикта Герославского — математика. Мы смотрим на людей только с одной стороны, каждый — со своей; один лишь Господь может оглядеть человека сразу со всех сторон, и сверху, и снизу, ха, изнутри даже.
— В том-то и дело, пани Леокадия, глядя с вашей стороны…
— Потому что он меня любил! — Она перевела дыхание. Краски темного пальто стекали с нее во мглу, пани Гвужджь с минуты на минуту делалась все более туманно-цветной и почти что прозрачной. Держало ее крепко под локоть. Она шла быстро, глядя прямо перед собой. — Неужто нужно обращаться к вульгарным словам? По отношению к его сыну? Ведь это неприлично. Зачем вы спрашиваете? Не знаете истинной страсти? А? Тогда как о ней другим людям рассказываете? Как объясняете?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
