старик понимал речь князя да решил уж делать своё дело. Под хмурым, пристальным взором опричника лодочник обратился за борт, к одинокому деревянному буйку, схваченному тухлым илом. Недоумение Вяземского ничуть не угасло, а лишь возросло, когда старик достал две стеклянных бутыли. Первый сосуд был полон до самого горла, верно, водой – несколько пузырей воздуха покачивались, стремясь вырваться у самого горлышка. Вторая же бутылка хранила небольшой клочок бумаги. Мутное стекло не могло дать боле.
Лодочник, видимо, был напуган не меньше князя и выжидал, как тот примет сии дары. Вяземский взял маленькую бутылку, ножом выбил тугую пробку. Поглядывая исподлобья, князь извлёк бумагу. Слабого света с масляного фонаря, что болтался на носу лодки, хватало, чтобы опричник разобрал размытый почерк.
«Видать тебя воочию риску больно много, да как же отпускать без гостинца? Многие лета Фёдору Алексеичу и низкий мой поклон. М. М.»
– Сукин же ты сын, Михалыч… – пробубнил себе под нос, убирая коротенькое письмецо.
* * *
Раннее утро едва-едва развеяло ночные сумерки, когда Фёдор, злой и угрюмый, спешился во дворе Кремля. Люди под его началом также оставляли своих лошадей. Басманов стегнул оземь пару раз, прежде чем отдать, нет, бросить свой хлыст конюхам.
– Чего ты? – вопрошал Алексей, видя хмурый вид сына, когда молодой Басманов приступил к трапезе.
Плечи Фёдора заметно осунулись, чёрны брови были хмуро сведены. Молодой опричник отмахнулся, мрачно глядя пред собой. Из груди вырвался усталый вздох, и Басманов чуть подался назад.
– Впустую мотались гадскою нощью! Битый час, как бараны, ходим-бродим кругами как проклятые! – негодовал Фёдор. – Продрогли насквозь, повязли в болотах! Каждый камыш помяли, всё рыскали, жабам на потеху!
– И что же? – вопрошал Малюта.
– А то – отыщешь эту девку брехливую – уж не гнушайся ничем, Григорий Лукьяныч! – злобно бросил Фёдор.
После трапезы Фёдор поднялся к себе, резко захлопнул дверь и бросился на кровать.
«Какого же чёрта…» – крутилось в его голове.
Он глубоко вздохнул, сложив руки замком и уперевшись в них губами.
* * *
Алёна обернулась через плечо, оттирая жирное пятно со стола, когда услышала, что дверь резко отворилась. Коротким кивком она поприветствовала вошедшего.
– Фёдор Алексеич, – молвила она.
В столь ранний час гостей не было, и Фёдор застал хозяйку наедине, как того и хотел. Опричник же не спешил с приветствиями. Храня мрачное безмолвие, он затворил за собой дверь. Фёдор глубоко вздохнул, не спеша прохаживаясь. Как сейчас у него пред глазами стоял тот чёрный, ночной холодный речной берег. Воздух, напоенный влагой и поздними травами.
Едва ли девушки, простоволосые и нагие, казались земными созданиями в той безлунной темноте. Фёдор помнил, как украдкой из рощи узрел то богохульство, но одно лицо заставило отречься от своего замысла и развернуть своих людей. Сейчас Басманов глядел на Алёну, на славную травницу и знахарку, что больно ловко прислужилась при дворе.
– Ты ж ведаешь, с чем я пришёл, – со вздохом произнёс опричник, опуская руку на рукоять сабли своей.
Алёна сглотнула, пристально глядя на Федора. Суровый вид его явственно твердил – врать али юлить уже поздно.
– Ты Андрюшку-то… – молвил Фёдор, мотая головой.
– Не ворожила, – кротко, но пламенно и верно ответила Алёна.
Басманов поднял взор свой, полный хладного презрения.
– И милость ваша, Фёдор Алексеич, – молвила она, – не оттого ли, что ведомо вам – без врачевания моего остался бы без руки Андрей, а ране и…
Фёдор ударил о стол, прерывая речь её.
– Не смей бежать, – наказал Фёдор. – И обо всём доложу Генриху, как воротится с чужбины. Чай, уж недолго ждать. Уж он и порешит, что с тобой, сука ты подлая, ему и поделать.
Глава 9
– Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая али кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
Иоанн едва повёл головой, слушая чтение сына, отвлёкши взор от окна. За холодным стеклом пустовал двор Кремля. Холода уже подступались, и крестьяне без службы не шатались на улице, а в самом Кремле уже начали топить.
В просторной палате стоял приятный, мягкий жар. Подле царевича Фёдора сидели его брат Иван да священник, внимая и наставляя царских детей, научая их грамоте. На сём святой отец коротко кивнул белой главою, после чего обратился к царевичу Ивану. Мальчик скоро нашёлся, где остановился его брат, и продолжил читать слова апостола.
– Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, – юный царевич Фёдор читал, водя пальцем по строкам из Святого Писания.
Помимо же царского семейства, по светлой палате прохаживался Фёдор. Он также внимательно внимал неторопливому, медленному чтению царевича. Сам же Басманов почти бесшумно приблизился к владыке с тем, чтобы исполнить долг свой. Подойдя к царю, он подал чашу, полную сладкого мёда. Иоанн принял питьё из рук кравчего своего.
– Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, – продолжал царевич.
* * *
Холодное выдалось утро, студёное. Но сей раз крови не пролилось – ворота были с нощи отворены да добро всё ж выволочено из дому. Были средь братии и те, кто с большею неохотой убрали сабли в ножны – уж не терпелось размахаться, да всяко же Басман-отец велел нынче без резни управиться.
Приказу не ослушались, пущай и поглядывали опричники украдкой на домашних, на купчиху да девок малолетник, что жались в светлице в терему. Алексей поглядывал, чтобы мирно сгрузили добычу – и та впрямь была славная. А что без бою далась – так то токмо на руку – ничего ненароком не побилось, не оцарапалось. Алексей стоял малость поодаль, как Фёдор подошёл к нему. Покуда глядел Басман, как добро сгружают по коням, так и внимал тихому сказу сына.
– Какого ж чёрту? – сплюнул Алексей, не веря слуху своему.
Фёдор поджал губы да развёл руками.
– От и сам не ведаю. Ну от ты мне, бать, скажи – не дура ли, у нас, опричников, под носом, да такому предаваться! – сокрушённо молвил Басманов.
– Дряно, дряно… – замотал головой Алексей, исподлобья поглядывая –
