Он прошёл к костру и, соорудив подле импровизированную тахту из сподручных материалов, впервые вопреки всем заповедям улегся, закинув руки за голову и вперив взгляд в звёздные россыпи. Ве-ли-ко-леп-но. Это не было безалаберностью в прямом смысле. Часть души хотела этого давно. Просто в рациональном мире были причины бояться рациональных вещей и взвешенно страховаться от них. А здесь… А здесь? Если и есть чего опасаться, так это самого себя. Со своей дремучей фантазией и копилкой воспоминаний. М-да-а… Подсознательные туннели. Лабиринты сознания. Роберт Шекли обзавидовался бы такому материалу. И не только он…
Вадим на секунды придержал веки закрытыми. Выплыло лицо деда и глаза. Взгляд… Чёрт! Его передёрнуло. Рациональное зернышко, которое в нём было незыблемо всегда в противовес таёжной небыли, сейчас впервые подрастеряло пыл. По первяне тормозилось, сбивая в кровь колени. Спотыкалось неверием о чёрт те знает откуда взявшиеся вещи. Явления, так сказать… а потом… А потом просто плюнуло и махнуло рукой. Будь он один, давно бы решил, что свихнулся, а так… Поди, ты узнай. Коллективно только гриппом болеют, как сказал один из героев советской мультипликации. И всё же…
Вадим открыл глаза и не сразу сообразил, что он видит. Звёздное небо поменяло рубашку. Россыпь белых огней-точек, разбросанных по небу калейдоскопом, ещё недавно мерцающая фантастическим переливом неожиданно исчезла. Сейчас на смену великолепию заступила промозглая синь, фиолетовым разливом вещающая о наступлении скорого утра. Не мож-жет бы-ыть…
Вадим согнул руки в локтях и с силой толкнул тело вперёд, помогая себе рывком принять полусидячее положение. Импровизированная кровать за ним рассыпалась, и Зорин запоздало прочувствовал, как, оказывается, было немило спинушке на этих выложенных чурбаках. Первое, что взгляд с жадностью нащупал, был циферблат часов. Так и есть: он проспал до неполных пяти часов. Мама дорогая! Как же он так ухитрился отключиться, ведь только глаза закрыл. Он ещё раз с недоверием вытаращился на стрелки, словно те могли предательски врать. Без девятнадцати пять однозначно и в пользу того, что часы не обманывают, подтверждало и зябкое поёживание плеч и наконец, давно остывшие угли. Не вспыхивающие по ветру красными жаровнями, куда там… Давно остывшие и почерневшие. Вот тебе и сторож со стажем! Не удосужился ружьишко к бочине приладить. Что Чапаев, твою в качель, растащился по чудесам как кот на сметане?!!!
Продолжая себя чернить, Зорин судорожно облапал ружьё, словно подозревал, что за время его сна могли вполне запросто и в костёр помочиться и ружьишком побаловаться. К примеру, выщелкать патроны и забить магазин кедровыми орешками. А чего? Он бы и сам, пожалуй, так сделал. Пусть покуда дурни ведутся на сказки, а мы не промах. Посмеёмся над бедолагами! Мысли-нытики злобно кворчали, но руки сноровисто и быстро пролопатили цевьё, затвор, магазин. Не-е… Ложный… прогон. В рожке как принято — четыре, и в стволе — зачинёнка. Палец щёлкнул, вернув положение предохранителя. Расслабился ты, Зоря! Он задрал голову кверху, по большей мере неосознанно, чем с какой-то целью. Небо заметно посветлело, приобретая более радужный фон. Он вдохнул, с удовольствием вкушая замечательную прохладу утра. Безотчётно отметил предпосылки тёплого, нет, жаркого дня. Безветрие, прохладца, мокрая трава… Хоть не трогал, но знает, что роса есть. Заначинающий крик первых лесных птиц и небо… Такое трогательно чистое. Без единого обла… Он запнулся, словно его грубо прервали и не сразу понял, что его смутило. Потребовалась секунда другая, прежде чем Вадим сообразил: начинаться должно совсем по-другому… Как за ответом на вопрос он обратился глазами к махонькому квадратному окошечку. Там за стеклом… на часах… Ответ не шокировал его, скорей удовлетворил. Дата беспристрастно показывала две двойки. Двадцать второе число месяца августа, вслед за двадцать первым числом. Тем роковым, проклятом, повторяющимся… Вот почему нет сердитых тучек. Что, День Сурка исчерпал себя?
Зорин не сдержал рвущегося смеха и выкрикнул на порыве чувств в небо:
— Конец, да?!
Рассмеялся и умолк, нахмурившись. Не доктор, но знал по начитке, что такой вот смех, срывающийся, бывает у истериков как высвобождение… Как реакция на определённое. Узнаваемое. Привычное… Можно загнать человека обстоятельствами. Трудностями. Морально забить его волю, оставить одни рефлексы. И тогда обнажённые нервы как оголённые провода опасно искрят. Такие люди — проблема для самих себя. А для общества… Тем более. Но он-то Вадим Зорин давно надломан. Не здесь, а в далёком девяносто пятом. Пустое… Возвращаясь к истерикам, Вадим невольно вспомнил книгу про узников немецкого лагеря, которую с запоем читал ещё в седьмом классе. Фашистские медики, психиатры, мать их так, ставили эксперимент над человеческой психоструктурой. Согласно узаконенной идеологии нацистов масса двуногих, не арии, а проще сказать, человеческий материал подвергался усиленной тоталитарной обработке. По-другому планомерно загонялся в скот. Делалось это крайне старательно и не одним днём, но главная суть в другом. Нацисты устраивали своего рода праздники для заключённых. Отдушины. В такие редкие дни никто не выгонялся на работу, в бараки выдавались матрасы, а в рацион вместо немытой требухи и рыбьих глаз на стол попадало мясо. Экслюзивчиком как немецкий натурпродукт — настоящий шоколад, это выше понимания… Сначала пленные пеняли на день рождения ихнего там вождя, но нет… Дней выходило больше, чем раз в год, да и зачем фрицам разбазаривать шикарную хавку на полуживых врагов. Этого никто не понимал, но пользовались все. Неважно во имя чего и во имя кого, главное зацепиться за ускользающую жизнь. Но день заканчивался. Праздник — тоже. Наутро они просыпались скотом, который пинали, мордовали, оплёвывали, втирали в грязь. Как обычно. Как всегда. Кто-то подыхал, а кто-то ещё карабкался, памятуя о том сладком шоколаде… Предупреждений никаких не было. Объявлений от администрации, тем более. Просто р-раз! И на тебе выходной — крохотный материк рая во вселенском аду. Это оглушало и обесточивало все чувства, если таковые ещё у кого и оставались. Это было немыслимо. Подобная терапия — прецедент бесчеловечный, но людей в узниках концлагеря не видели, с мнением их не считались. Они были подопытным материалом, и не к чести фашистских гиппократов, эксперимент проводился с тщательнейшим изуверством. По железно стойкой схеме: отдушина — отношение — чистое бельё — питание. Всё это в сопровождении музыки Баха на патефоне и обязательным вывешиванием в центральной части барака картины, невзрачной на первый взгляд. И на второй тоже… Чёрно белая мазня. Абстрактные пирамидки среди шаров. Но всегда как обязательное условие. На видном месте. Однажды кто-то попытался добавить, накарябать ногтём что-то своё на этом «шедевре». Его вежливо вывели из барака. Просто вывели. Назад он не вернулся. Вывод сделали правильно. Это табу священно и неприкасаемо. Это атрибутика их вольготного шоколадного рая. Не будет картины, не будет и рая. Взаимосвязь прослеживалась чётко. Никто не видел, кто её вешал, и как её снимали, только если утро начиналось без картины, в жизнь врывалась Боль. Боль и Страдание. Потом в этом порядке оборвалось… Оборвалось окончательно. Навсегда. Картину не вешали, музыку не включали. Без главного не было и всего остального. Привычными стали грязь, вонь, пахота. Бесконечная как резина беззубая усталость. С пустыми глазницами и мёртвыми бескровными губами. Вечное колесо — года. Сколько их накрутило? И есть ли в лагере года? Смрад уравнял всех: и плохих и хороших, добрых и грубых. Уравнял до уровня слизи, до уровня беспозвоночных. Кто хотел умереть — умер. Кто оставался жить, жил. Вернее, думал, что жил. Но о них помнили и в довершение эксперимента вызвали однажды по одному. Медики в белых накрахмаленных халатах — нет… Черные мундиры с ромбиками и орлами. Секретное подразделение доктора Геббельса, мать его за ногу! Подопытным последовательно выдавались фотографии. Разные… Либо картинки из журналов разносортного содержания: природа, животные, техника, девушки. Но даже фривольные создания с аппетитными формами не вызвали ни у кого позывных толчков, именуемых рефлексами. Красивые поля, леса, ландшафты, а также пышные натюрморты не вызвали интереса в отравленных лагерем организмах. Беспозвоночные взирали молча, бесцветно, пусто. Пока… Пока в руках не задержалась одна единственная фотография. Чёрно-белых пирамид с шарами…
Из отчёта и донесений врачей-извергов доводилось в подробной форме, как подопытные сходили с ума в течение текущего времени. Наблюдающие отмечали, что у всех несчастных вспыхивали, оживали глаза ненадолго… Большая часть выкашливала истерический хохот с переменным бульканьем в горле и бессвязным мычанием. Некоторые начинали плакать, креститься, а потом смеяться. Другие — наоборот. Кто-то пытался запихнуть картинку себе в рот и разжевать (но благо, распечаток хватало). Девяносто семь единиц живого материала, как говорилось в отчёте, при контакте любительской работы подростка-абстракциониста, получило сильнейший психологический шок. Необратимый. Цепляющиеся за жизнь, выжившие физически, несчастные люди получили удар изнутри. Эмоционально безучастной осталась меньшая часть барака (пленные, не попавшие в поле эксперимента, либо попавшие в лагерь поздно). Всех сумасшедших немедленно умертвили, а фашистская нечисть должно быть (в книге не описывалось) защитила докторскую по теме «ассоциативное мышление».
