Ты себя принудишь https://t.me/drugogomira_public/488
====== XXXIII. Егор ======
«Почему я всё ещё здесь?..
Нужно с ней объясниться…»
***
На лавочке холодно. Октябрьское небо обложило рыхлыми грифельно-серыми тучами, двор абсолютно пуст, последняя листва облетела, и лишь единичные листочки, болтаясь на верхушках оголённых деревьев, продолжают из последних сил цепляться за жизнь. Лужи покрылись хрупкой хрустальной коркой льда: тронь пальцем – и проломишь. Промозглый ветер продувает насквозь – ни наглухо застёгнутая парка, ни шапка, ни дважды обмотанный вокруг шеи шарф не спасают, и околевшие пальцы не чувствуют страниц.
То, что надо. Промерзая до костей на их скамейке, пялясь вовсе не в книжку, а туда, где раньше частенько стояла «Ямаха», Уля наконец чувствует себя живой.
Она здесь, потому что дома, складываясь карточным домиком, падают стены и катастрофически не хватает воздуха. Потому что дома мама. Потому что для родного человека закончились слова и по углам увядшей души не наскребётся щепотки чувств. Потому что под маминым хватким, недоумённо-тревожным взглядом слезы продолжают литься ручьями. И хочется спрятаться.
Она здесь и думает о том, что сейчас как-нибудь – хоть как-нибудь – успокоится и вызовет такси, которое отвезёт её к папе.
Здесь. Мёрзнет. Думает. И видит.
Его.
Измученный бессонной ночью мозг окончательно сошёл с ума и рисует в поле зрения того, кого рядом нет. Егор стоит прямо перед глазами. Такой реальный, настоящий, живой. Руку протяни – и коснёшься. Оставил её и смотрит теперь, хмурится. Порывы пронизывающего ветра треплют густую шевелюру и настежь распахнутые полы пальто. Меж пальцев опущенной руки тлеет сигарета, а внимательный взгляд задумчиво изучает. Молчит. Он постоянно молчит! В его глазах ей мерещится смирение, в резких линиях впавших скул – упрямая решимость, а в уголках плотно сжатых сухих губ – горе.
Оно там затаилось, Уля видит. Оно всю жизнь там пряталось, но разглядела она лишь сейчас.
А её горе рвется из заточения водой и саднящим горлом, ни на минуту не прекращающимся шумом в голове, звоном в ушах и плывущим пространством. Вопросами, что выбили почву из-под ног. Вчера на сцене стоял не он, а беззвучная, поглотившая целый мир пустота. И во взгляде его она не видела ни раскаяния, ни мыслей, ни ответов – лишь электрические импульсы голой боли, разоблаченной отсветами софитов. И тоскливую обречённость. С места не двинулся. Ни жеста, ни знака, ничего. А она смотрела на него, не желая осознавать и сквозь свинцовый туман заставляя себя осознать смысл слов, прозвучавших за минуту до встречи глаз.
Не отрекаются. Тот, кто любит, не отрекается.
Он отказался от неё дважды.
Вытерпеть горечь осознания оказалось невозможно. Выдержать отсутствие хоть какой-нибудь реакции и справиться с собой – тоже. Гордость в ней, вскинув вдруг голову, заставила развернуться и стремительно бежать оттуда вон. Прочь, кубарем с лестницы, на выход, к воздуху! Затолкать под крышку кофра «Ямахи» фотографию и рвануть, не разбирая дороги, вниз по улице, через проезжую часть и тускло освещенный парк, к реке. Стояла там, перегнувшись через парапет, пока тихая истерика не высосала из неё все силы.
Слова об отречении преследуют Улю с той самой минуты, а перед глазами продолжает плыть мертвенно-бледное лицо. Всё явственнее она видит скрытое в уголках рта горе. Всё отчетливее ощущает собственную никчемность и слабость, всё сильнее жалеет о том, что накануне не смогла удержать себя в руках и не осталась стоять на месте, не использовала единственный шанс на ответ. Что не обрушила на него лавину собственных чувств и не вытрясла объяснения – сразу и за сейчас, и за тогда. Всю ночь изводил её потухшим взглядом и измотанным видом, что лучше любых слов убеждали в весомости его воистину безумных аргументов.
Знать их ей не положено, никогда не было и не будет.
— Ульяша, здравствуй. Ну что же ты расклеилась совсем, деточка?
Внезапно раздавшийся над макушкой знакомый скрипучий голос вновь застиг врасплох. Крупно вздрогнув, Ульяна поспешно стёрла с обледеневших щек воду, резко вскинула голову и уставилась на как всегда не пойми откуда взявшуюся баб Нюру. За время, что они не виделись, та сильно сдала: похудела, сморщилась, сгорбилась, будто ещё меньше стала, хотя, казалось бы, куда меньше? Взгляд против воли цеплялся за мелко трясущиеся руки, пигментные пятна и частую-частую сеть глубоких морщин, что покрывали открытые участки кожи. На лице соседки лежала тень, несколько пепельных прядей выбивались из-под белого пухового платка. Сложенные в тонкую сочувствующую полуулыбку губы чуть подрагивали, но серые глаза смотрели ласково. Грузно приземлившись рядом, баба Нюра вздохнула и пробормотала тихо:
— А я вот как раз к тебе путь держала. Дай, думаю, проведаю, а то на сердце неспокойно что-то. Вижу, не зря шла.
— Здравствуйте, баб Нюр. Я в порядке, спасибо, — пробормотала Уля, выдавливая из себя кислую улыбку. — Как сами?
Бабуля укоризненно покачала головой:
— Ни ты врать не умеешь, ни он. И оба меня за слепую держите. Ай-яй-яй. Всё хорошо у меня вашими молитвами, дети. Жаловаться грех. Но вижу, у тебя не всё в порядке, девочка моя.
Уля отвела вновь повлажневший взгляд, отказываясь от попыток переубедить эту сердобольную старушку. Что тут скажешь? И зачем лгать, призывая её не верить своим глазам? Никаких сил на притворство не осталось, истрачены. Да и бесполезно, судя по всему, всё это. Баб Нюра снова прямо в душу смотрит, как в тот раз, когда… Когда одним летним вечером сказала ей, сидя на этой самой лавке: «Хороший парень. Но несчастный». Когда пыталась уверить Ульяну в её для него значимости.
— Всё будет нормально, — прошептала Уля в сторону. — Однажды…
Опёршись всем телом на свою клюку, чуть поддавшись вперёд и прокашлявшись, баба Нюра произнесла задумчиво:
— Знаешь, милая, многое я на своём веку повидала. Много раз запрещала себе вмешиваться, о многом по чужой просьбе молчала. Но есть вещи, которые я не могу разрешить себе в могилу унести. Глядя, как вы оба мучаетесь, понимаю, что не могу. Это даже хорошо, что ты тут сидишь. Никто нам с тобой не помешает. Дома-то у тебя мать, поди…
При упоминании о матери от голоса старушки повеяло вдруг стужей, и Уля зябко поёжилась. Почему в баб Нюре так всколыхнулось вдруг, оставалось лишь гадать, но спрятанную глубоко и прорвавшуюся наружу обиду, а может даже боль, уши уловили безошибочно.
— Хочешь, ко мне пойдем? — участливо поинтересовалась баб Нюра. — Прохладно…
Ульяна покачала головой. Непогода ничто по сравнению с мертвенным холодом, что погрузил душу в состояние летаргического оцепенения. Этот холод так и не оставил со дня возвращения с Камчатки, и температура воздуха с тех пор не имела для Ули значения.
— Ну, как знаешь, — баб Нюра согласно кивнула головой. — Подышать тоже полезно, каждый день себя выгоняю…
— Правильно, — отозвалась Ульяна меланхолично. В присутствии этой женщины становилось словно чуть спокойнее, и мысли о том, как она выглядит в её глазах, затихли, попрятавшись по тёмным углам. Уля чувствовала окутывающее её ласковое тепло. Хотелось придвинуться ближе, положить голову на плечо, как всегда любила класть на мягкое плечо собственной бабушки, и сидеть не двигаясь. Смотреть вдаль и ни о чем не думать.
Не думать не выходило. Рой сбивчивых мыслей продолжал гудеть в готовой лопнуть голове, мешаясь в кашу. Теперь к ним добавились новые: баб Нюра хотела о чём-то рассказать… Рот уже открылся, чтобы спросить о причинах для волнений, но бабушка её опередила.
— Не даёт тебе покоя твой вопрос. Вижу – он на лбу у тебя до сих пор написан, — негромко констатировала баб Нюра. Не забыла, значит, тот их короткий разговор на лавочке. — И догадываюсь, что он тебе на него так и не ответил. Так ведь?
Уля заторможено кивнула, чувствуя, как потихоньку начинает неметь тело. Вот, значит, о чём, точнее, о ком баб Нюра говорить собралась. Там важное что-то… Нечто такое, что бабушка, по её же словам, больше не могла держать в себе. Что?..
