выбирать собеседников не приходилось.
— И что? Спляшем, Пегги, спляшем? Ну, сыграем, а дальше-то что?
— Дальше — ничего. Потому что наш инструмент, Великая Гармоника, обладает особым свойством — если играть на нём музыку, что сочинил отравленный юнец, в мире нарастает сложность. Если же, наоборот… Наш мёртвый хозяин, музыкальный чародей, открыл закон движения гармонии — от звуков этого инструмента мельчайшие частицы вещества могут вибрировать и образовывать новые гармонические связи. Но если инструмент переключить на обратный ход, то он заиграет не музыку глупого юнца, а сочинения нашего гения. Всё гениальное просто — это одна и та же музыка. Только проигранная задом наперёд. Хотя, кто знает — где тут перёд, а где — зад. Мы с вами будем свидетелями, как все цепочки связей и излишне сложные соединения начнут распадаться. Мир станет прост и чёток.
Сначала процесс пойдёт медленно, но потом распространится — мир покатится по этой дороге, стремительно набирая обороты.
— Вот радость-то, — мрачно отметил Гамулин. — И спирт тоже?
— Что — спирт?
— Спирт тоже должен распасться.
— Дурак! Причём тут спирт… Хотя да, и спирт. Но тебе остаётся радоваться — ты увидишь великий праздник упрощения мира, понимая, в отличие от профанов, что происходит…
— Мы на «ты» перешли, что ли? На брудершафт не пили.
— Дурак! Дурак! Не об этом! Мир изменится — он станет строг и прям, в нём не станет места сложности. Чёрное всегда будет чёрным, а белое — белым. Гармония будет нулевой, то есть — полной, и цветущая сложность сменится вечной простотой.
— И что?
— И всё.
Гамулин вздохнул. Он понял немного, но то, что он понял, описывалось коротким русским словом. И этот конец был близок.
— Ну, дай сыграть-то перед смертью? — попросил Гамулин. — Недолго уж.
Директор музея несколько успокоился и вежливой горошиной «вы» снова вкатилось в его речь.
— Умирать, положим, вы будете очень долго. Или жить — мы все будем жить довольно долго, наблюдая приход Великой Простоты. А развязать я вас не могу.
— Да не развязывай. Мне одной руки хватит. Дай только гармонь мою.
— А это что? Что? Что? — закричал карлик.
— Гармонь. Русскому человеку без гармони никак нельзя. Вон в коробе у стола стоит.
— А, аккордеон? — и карлик нагнулся.
Гамулин опять не стал его поправлять, и принял гармонь, освобождённой от ременного зажима рукой. Он расправил меха, и первый звук гармони заставил вздрогнуть карлика. Задрожал и музыкальный Пластификатор.
Что-то шло не по плану.
Гамулин повис на ремнях, как висели на своих костылях инвалиды в электричках. Чёрта с два он мог забыть этих инвалидов, что пели «Московских окон негасимый свет», а когда в вагоне публика была попроще, то «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной». Теперь было понятно, почему они держали гармонь именно так и отчего становились в грязном проходе между скамьями гармоничнее любой статуи у Дома Культуры в Салтыковке. Он прикрыл глаза и завёл:
— Раскинулось море широко-оо…
Ухнуло что-то в органных трубах, а хомяки встали на задние лапы.
— И волны бушуют вдали-и-и … — продолжил Гамулин.
Завыли кошки — тонко и жалобно. Органные трубы издали печальный канализационный звук и вдруг с треском покосились.
Гамулин обращался к безвестному товарищу, с которым был в странствии, с которым вдали от дома, посреди чужой земли и воды делил краюху хлеба.
Он выдыхал то, что было раньше настойкой тминной, настойкой черешневой и липовой, а так же водкой укропной и водкой, настоянной на белом хрене. Голова прояснялась, и боль в затылке прошла.
А Гамулин играл и играл — корчился перед ним карлик, дрожал музыкальный Пластификатор, и лилась песня.
Он вел её дальше — и уж хватался кочегар за сердце, подгибались его ноги и прижималась чумазая щека к доскам палубы.
Ослепительный свет озарял кочегара, нестерпимый свет возник и в зале — это лопнула какая-то колба внутри зловещего инструмента и вольтова дуга на секунду сделала всё неразличимым.
Но Гамулин не видел этого — он давно закрыл глаза, и песня вела его за собой. Угрюмые морские братья, осторожно ступая, поднимались из машинного отделения с последним подарком, ржавым тяжёлым железом в руках. Корабельный священник жался к переборке… Жизнь кончалась — она была сложна и трудна, но кончалась просто. Всё соединялось — жар печи, плеск волн и негасимый свет.
Наконец, Гамулин завершил песню — устало, будто зодчий, завершивший строительство своего собора.
В комнате давно было тихо. Хомяки и коты разбежались, чирикала птица под высоким сводчатым потолком. Потрескивало что-то в разрушенном агрегате. Ремни ослабли, и Гамулин легко выпутался из них — никого вокруг не было.
Там, где лежал карлик, осталась неаппетитная лужа, как после старого пьяницы. Цыгана и след простыл.
Гамулин брёл по пыльным комнатам, волоча за собой гармонь, как автомат — будто советский солдат по подвалам Рейхсканцелярии.
Группа приехала на следующий день, и начались съёмки. Товарищи Гамулина привезли новую плёнку и голоногих актрис. Но и новый запас часто шёл в брак: сыпалась основа, превращаясь в пыль и труху. Это происходило постоянно — явно кто-то нагрел на контракте руки. Тогда звали Гамулина с его гармонью. Странное дело — несколько дней подряд после того, как он рвал душу протяжными песнями, неполадок с камерами и плёнкой не было.
Но и тогда съёмки всё равно не шли — все, начиная с режиссёра и заканчивая последним осветителем, пили черешневую и вишнёвую вкупе с укропной и тминной прямо на съёмочной площадке. Актёры пили и плакали, размазывая слёзы по гриму. Как было не пить, когда напрасно старушка ждёт сына домой и пропадает где-то вдали след от корабельных винтов.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
27 августа 2013
История про то, что два раза не вставать (2013-08-29)
Что-то в этом году мои одноклассники не устраивали встречу.
Оттого я вспомнил прошлую, то, как ходил в на неё много лет назад. Я пошёл на встречу одноклассников. Встреча была — мама не горюй.
Топология тел наших тел была странна. Толстые стали худыми, а худые — толстыми. Мы помнили, как надо топтаться в школьном спортзале под звуки лучших ансамблей мира — «АББУ» и «Boney-М». Мы ещё не забыли соревнование Аллы Пугачёвой и Софии Ротару.
Мы знали когда-то разницу между блатными пластмассовыми октябрятскими звёздочками и обычными металлическими. На одних Ленин глядел с
