не тот, кому бы надо.
— Кто ж такой? — спросил Маквилли. Нед снова откусил от своего ломтя.
— Кто сегодня жокей на том коне?
— Я, — сказал Маквилли. — Уж будто бы дядюшка Пассем и Ликург не сказали тебе, что я.
— А тогда ты лучше моего должен знать, — сказал Нед. — Садись, поешь, у дядюшки Пассема здесь на всех хватит.
— Премного благодарен, — снова сказал Маквилли. — Так, так, — сказал он. — Мистер Уолтер будет доволен, что опять этот самый Коппермайн. Мы было испугались, не пришлось бы какого нового уму-разуму учить. Ну, встретимся на старте. — И он ушел. Но я еще с минуту чего-то ждал.
— Почему ты так? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Нед. — Может, нам это и не понадобится. Но ежели понадобится, мы уже свое сделали. Помнишь, утром я тебе сказал, беда с этими скачками, больно много в них лишнего припутано. Дорожка не наша, а чужая, и край чужой, да и конь — не то чтоб совсем чужой, но все ж таки одолженный, так что нам самим ничего тут не распутать. А значит, лучше всего добавить и от себя кое-чего лишнего. Вот мы сейчас и добавили. Тот конь у них чистопородный дутыш. Как ты думаешь, почему его не выпускают на настоящих скачках в Мемфисе, или Луисвилле, или Чикаго, а только здесь, на задворках, на самодельном деревенском кругу, против всякого, кто потихоньку просунется, вроде как мы? Да все потому, говорю тебе: я его прошлой ночью посмотрел и знаю — он слабак, из тех коней, что три четверти мили бегут во весь дух, но еще пятьдесят шагов — и ты опомниться не успеешь, а он уже с копыт долой. До нынешнего дня у этого парня…
— У Маквилли, — сказал я.
— …у Маквилли только и было заботы, что сидеть на Акроне да голову ему повертывать куда нужно; он два раза взял верх и теперь в башку себе забрал, что дай ему случай — так он и Эрла Сэнди[88] и Дэна Пэтча[89] переплюнет. А мы ему сейчас мыслишку подкинули, и теперь у него в мозгах две мыслишки и одна к другой никак не приладятся. Так что подождем и поглядим. А пока ждем, ты иди вон за те кусты, ляг и поспи. Теперь слух уже везде прошел, народ начнет шляться туда-сюда, вынюхивать и высматривать, а там тебе мешать не будут.
Что я и сделал. Но спал не все время, слышал голоса, и мне не нужно было приподниматься на локте и подглядывать сквозь кусты, чтобы их увидеть: в тех же комбинезонах, без галстуков, в пропотевших шляпах, жующие табак, сидящие на корточках, медлительные, неразговорчивые, с непроницаемыми лицами оглядывающие лошадь. И все-таки спал, потому что Ликург уже стоял надо мной, мое время истекло, даже освещение было послеполуденное.
— Пора идти, — сказал Ликург. Возле Громобоя были только Нед и дядюшка Паршем; все остальные, вероятно, уже собрались у круга, и, значит, час был еще более поздний. Я ожидал увидеть Буна и Сэма и, возможно, Эверби и мисс Ребу. (Но не Бутча. О нем я даже не вспоминал; может, мисс Реба и вправду избавилась от него, спровадила в Хардуик или как там управляющий назвал вчера вечером город, откуда он явился. Я его начисто забыл, но теперь вдруг понял, что это спокойное утро означало.) Я спросил:
— Они еще не пришли?
— А им никто не говорил, куда приходить, — сказал Нед. — Нам Бун Хогганбек здесь не надобен. Ну, вставай. Поедешь на Громобое, проминку сделаешь. — Он подсадил меня; потертое седло было в безукоризненном порядке, в таком же безукоризненном порядке была потертая узда — часть военной добычи дядюшки Паршема (или кого-то другого), привезенная с той войны, которую если кто и проиграл, так уж, конечно, не мы — чем дольше я живу, тем больше в этом убеждаюсь, в отличие от твоих незамужних тетушек.
— Может быть, они ищут Отиса, — сказал я.
— Может, и так, — сказал Нед. — Не знаю, найдут или не найдут, но местечко для охоты на него самое подходящее.
Мы двинулись в путь, дядюшка Паршем и Нед шли вровень с головой Громобоя; тем временем Ликург должен был запрячь мула в двуколку, прихватить второго мула и поехать кружным путем, по дороге, если только ему удастся обнаружить в ней щель и втиснуться в нее. Потому что выгон возле скакового круга был уже забит: распряженные лошади и мулы, которые, поменявшись местами с фургонами, были привязаны к их задкам или стойкам; двуколки; верховые лошади и мулы, привязанные прямо к изгороди; и теперь мы, то есть я видел людей, белых и черных — рубахи без галстуков, комбинезоны, — уже кучу народа вдоль барьера и вокруг паддока. Потому что, не забывай, то были скачки домашнего производства, то была демократия, но не торжествующая — торжествовать может что и кто угодно, лишь бы его хрупкую невинность заботливо и неусыпно охраняли, и оберегали, и защищали, — нет, то была демократия в действии: сам полковник Линском, аристократ, феодал, сюзерен, даже не присутствовал. По-моему, никто понятия не имел, куда он делся. По-моему, никто этим и не интересовался. Он был владельцем одного из скакунов (кто владелец того, на котором сидел я, мне по-прежнему было неведомо), и пыли, которую нам предстояло топтать, и красивого белого барьера вокруг дорожки, и прилегающего выгона, расчерченного теперь фургонами и двуколками, и изгороди, целое звено которой только что разнесла в щепки чем-то раздраженная или испуганная верховая лошадь, но никто понятия не имел, куда он делся, никто не интересовался, не вспоминал его.
Мы направились к паддоку. Да, да, там был и паддок, было все, чему надлежит быть на настоящем ипподроме, кроме, как сказал Нед, трибун и киосков с пивом-виски, и вдобавок к этому была настоящая демократия: судьями выбрали ночного станционного телеграфиста и мистера Макдайармида, владельца вокзального буфета, о котором ходила легенда, будто он умел так тонко нарезать ветчину, что доходов с одного ломтика хватило всему его семейству на летнее путешествие в Чикаго, а распорядителем и стартером был собачий дрессировщик, он же охотник на перепелов, торговавший ими на рынке, недавно выпущенный до суда под залог из тюрьмы, куда попал за участие (делом или только присутствием) в убийстве, совершенном зимой на ближней винокурне; говорю тебе, свобода волеизъявления, и выборов, и частной инициативы предстала перед нами на этих скачках в самом своем незапятнанном виде. И нас уже ожидали Сэм с Буном.
— Не могу его найти, — сказал
