а в тумбочке полно фантиков
в упор не понимаю — зачем хранить фантики?
плести закладки? играть в подкидушки?
солнце жарит бессовестно, не по сезону
спрячься за меня, иначе обгоришь и нос облезет
я так люблю тебя, Аська
где ты была раньше, где пропадала?
а если бы я не пошел тебя искать?
Юлька, из-за занавески: Ася, у тебя есть психологический словарь?
Я: У Таньки есть, заходи.
Баев: Ты что, она перепугается насмерть. Она такого и в страшном сне не видала, тем более в женской комнате.
Юлька: Ладно, обойдусь, там все равно ничего путного нет, одни тавтологии — психика это психика, душа это душа. А Бурлачук есть? Мне нужен тест семейных отношений. Впрочем, откуда тебе знать, вы же этого не проходили.
(Сдавленное хихиканье. А ты не смейся, вырастешь — пройдешь.)
Из последних сил защищаться
от того, что скоро накроет с головой
сердце как бомба, того и гляди рванет
и ничего не остается, только смотреть, обнимать
гладить кончиками пальцев воротник его рубашки
белой в мелкую полоску
стремительная весна наступает и лучше сдаться
все равно не выстоишь
солнце и барабанная дробь по жестяному подоконнику
отсюда, с четырнадцатого этажа, рукой подать до неба
оно синее, и я тебя люблю
завтра отключают лифты, я видел объявление
неплохая зарядка для лежебок
будем бегать на время, по секундомеру
ставить личные рекорды, и знаешь что —
собирайся на улицу
пока не кончился день, надо многое успеть
промочить ноги, застудить уши
поваляться в последнем снегу
найти наши следы, от которых завтра
ничего не останется.
Нельзя быть эгоистами, пора подумать об окружающих. Мы уйдем, Юлька получит свой словарь и этого, на Б. Ей очень надо протестировать кого-то на предмет семейных отношений, а мы мешаем. Он не нарисуется, пока мы не свалим, потому что в этой комнате все квантовано, в каждой ячейке по парочке, а граждане с одинаковыми спинами пожалте на выход. (Здорово я сказал про спины, да?)
Ну и весна, все с ума посходили. Что ты со мной сделала, Аська, как тебе это удалось! Звонил домой, мама говорит — у тебя голос какой-то странный, не узнала, богатым будешь. Едва не рассказал правду, но сдержался. Не хочу по телефону. Съездим к ним — сами все поймут.
Я: Погоди, Данька, не надо правду, успеется. И ноги промочить тоже. Побудем тут, еще чуть-чуть…
Юлька (дружелюбно): Ребята, я включу радио, не возражаете? «Европу-плюс»?
Баев (еще дружелюбнее): Да пожалуйста, плюс или минус, отнять или прибавить, нам все равно, такая у нас арифметика. Мы неделимое бесконечномерное целое, от которого сколько хочешь режь, не убудет. Ни морд, ни лап, с какой стороны ни зайди, хоть справа налево, хоть наоборот.
Юлька (оглохшая на оба уха, в ушах капли, вата, обидно быть простуженной в такую погоду, определения в тетрадочку выписывать): Чего? какое целое? я включаю, скажете, если мешать будет.
В другой день мы бы размазали эту «Европу-плюс» по карте мира, стерли бы ее с лица земли за те мегагерцы попсы, которые изливались на нас из окрестных радиоприемников; как будто других станций не существовало; как будто ничего кроме попсы человечество не насочиняло; но сегодня мы были светлы и благодушны — валяй, включай.
Мы застали радиодиджея (или диджейку?) на середине длинной тирады, девушка запнулась и потеряла нить, ее густой ленивый голос дрогнул
(ах, какой голос! от него трепетало все население страны, охваченной зоной радиовещания европыплюс, мужчины и женщины, но особенно мужчины
ее представляли роковой красавицей-брюнеткой, с длинной косой челкой до подбородка и папироской в эбонитовом мундштуке, а она оказалась невзрачной стриженой блондинкой не первой молодости, как выяснилось годика через два)
красавица перешла на сдержанный рык, пытаясь скруглить углы, срезать путь к концу фразы, но еще больше запуталась
феномен типа «пропала мысль», прокомментировал Баев, в прямом-то эфире, как выкручиваться будем?
но она не стала выкручиваться, хрипло рассмеялась (половина охваченного эфиром населения сладко вздрогнула) и добавила, что мысли ее витают далеко-далеко, с тем, который ушел в пять утра, и теперь она думает только о нем и посвящает влюбленным эту песенку
enjoy to whom it may concern
а поскольку с приходом весны это касается всех без исключения, слушайте и вырабатывайте эндорфины, столь необходимые для
последние слова перекрыло фортепианное арпеджио а-ля «лунная соната», потом пошло соло с придыханием, Баев сел на кровати, чиркнул спичкой, прикурил, взял паузу, приготовился спеть кривеньким голоском
и вдруг что-то произошло
(дуновение, ожог, разорвалось неподалеку; будь наводка точнее, они уничтожили бы нас два года назад; ты думала спрятаться, переждать, но укромных мест не осталось; мы как на ладони, живая мишень; и ежели некий ангел действительно зайдет сюда, то нам ничего не придется ему объяснять)
его рука застыла в воздухе, он смотрел на меня
you light up another cigarette
пристально, как будто хотел запомнить
it’s four o’clock in the morning, and it’s starting to get light
как будто сейчас нам обоим выпустят по пуле в затылок
ранним утром на глухой окраине
заросшей чертополохом и васильками
(зима капитулировала, назад хода нет; еще немного — и нас не будет тоже; готова ли ты потерять себя прежнюю?)
душа, пережившая бессонную ночь
вдруг взрывается как вселенная
течет как световая река, вышедшая из берегов
и куда бы ты ни отправился
не отыщешь ее границ
(на нашем этаже законы природы не действуют; пространство искривлено, завязано в узел; ты близко как никогда и одновременно дальше всех; пробить это расстояние я не в силах, а глупая болонка с «Европы-плюс» справилась; песенка кретинская, но она вся — сообщение, доставленное лично нам в эту комнату, подвешенную за уголки над февральской, тающей Москвой)
ее голос и мы по обе стороны
how can you be so far away lying by my side
боимся прикоснуться друг к другу
чтобы не разрушить тонкий воздушный слой
в котором на мгновенье укореняются слова
прежде чем их выдернут, выкорчуют
с помощью иронии или стыда
который, как бритва, срежет эти ростки
если ты дашь ему волю
(послушай, ты раньше не замечала, как значительно звучат самые банальные тексты, если их петь, а еще лучше — на иностранном языке)
она не поет, она переводит
с моего немого на его безмолвный
чтобы затертые слова прозвучали, сверкнули
в оконном стекле, отразившись от проезжающей мимо
(и как благозвучны их предупредительные сигналы!.. я сегодня полюбил автомобильные гудки, и вряд ли когда-нибудь к ним охладею)
слова солнечные блики
накрой их ладонью, а они снова поверх несказанного
слова — стрелы, сгорающие на подлете к солнцу
семена, растрескивающиеся на лету
(пока я не стал клевером, пока ты не стала строкой; чувствую, как горят кончики пальцев; время плотное, как огонь, не продохнуть — и я тебя люблю)
бабушка рассказывала
как мой дед, польский офицер
и она, снайпер женского батальона
познакомились в мае сорок пятого
аккордеон, вальс «Голубой Дунай»
кипенно-белая черемуха
очумелые соловьи
она смеялась, переспрашивала
он ей понравился, даже очень
но говорил слишком быстро
щелкал, чирикал, присвистывал, смеялся вместе с ней
как будто впервые услышав собственный
воробьиный язык, скачущий между tak и nie с остановочкой на može býc
позвали переводчика
который вклинился в эту историю ровно на полчаса
и исчез, переведя все существенное
оставил один на один
небо синее, трава зеленая, деревья в цвету
переводчик шел по разрушенной Варшаве
шел, курил, думал о своем майском одиночестве
где же ты, любовь моя далекая
звезда неугасимая
(когда весь свет — на тебя; кто-то направляет его, оставаясь в тени)
когда-нибудь один из нас обойдет другого
оторвется, первым пересечет границу, сгорит без следа
в безобидном слове «мы» спрятано
неуничтожимое расстояние между «я» и «ты»
предел близости, о который мы бьемся
как птицы о стекло
выпустите нас, дайте дышать
promise me, you wait for me
обещай что дождешься меня
в комнате над городом
где нет ни границ, ни боли, ни слов
