— Кто сказал вам о знаке? — попросила показать татуировку Ирина.
— Леший. После провала с Таксистом.
— Наврал. Тут все четко. Матрос был в хорошем настроении. Чисто расписался, — внимательно разглядывала рисунок и что-то записала себе в блокнот, ничего не сказав Филину.
А наутро его под расписку о невыезде выпустили из тюрьмы. Домой.
Филин и не знал, как зорко, за всяким шагом его, наблюдают переодетые в штатское оперативники.
Уже на второй день он вернулся на работу. И теперь, наверстывая упущенное, подолгу задерживался на нефтепромысле. А возвращаясь домой, даже во двор не выходил. Забыл дорогу к пивбару.
Филин работал даже в выходные. Его никто не навещал. И сам он жил замкнуто, словно испуганный зверь. Попав однажды в ловушку, остерегался всего, даже собственной тени.
Лишь однажды пришла к нему на работу Кравцова. Филин не увидел ее. Ремонтировал качалку. Один. Услышав приветствие, отскочил в сторону резко. Не ожидал увидеть здесь кого-либо.
— Никто не навещает вас? — спросила следователь.
— Нет! — еле перевел дух Филин.
— Вдруг появятся, сообщите нам. И распишитесь в постановлении о прекращении против вас уголовного дела, — открыла Ирина папку.
Филин расписался, что ознакомился с текстом постановления. Кравцова положила его в папку, вскоре ушла. А Филин долго смотрел ей вслед, ругая себя:
— Эх, квач вонючий. Даже спасибо не сказал человеку. А ведь она за уши из беды вытянула. Испугался. Не того всю жизнь боялся, не тому радовался. Она — баба. А знает, зачем на земле живет. Я же, как чирий на жопе. Сесть больно и выдавить не достану. Одно неудобство, — сел у качалки, тихо поскрипывающей в лад мыслям.
И вдруг на плечо его рука легла.
— Канаешь, кент? — хохотнул Матрос…
Глава 4. ЛОВУШКИ
— Колись, падла! О чем ботал с Кравцовой? — придавил Филина сверху так, словно в землю живым вбить вздумал.
— Ксиву подписал, — попытался вывернуться сантехник.
— Я зенки не просрал. Что в ксиве? — спросил жестко.
— Чтоб я с города не линял, — соврал Филин.
Матрос схватил за горло. Слегка сдавил пальцами.
Глухо, сквозь зубы процедил:
— Темнуху лепить вздумал мне? Такие ксивы не на воле, в клетке подписывают.
— Стремачат меня. Матрос. Линяй. Мусора каждый бздех на шухере держат. Катись к кентам. Чтоб не накрыли. И тебе, и мне то не по кайфу.
— Кому ты сдался, козел? — усмехался Матрос, но Филин почувствовал, как расслабились его пальцы.
— Сам видишь, и тут секут меня. Все пытают, встречался ль с вами? Не нарисовались ли ко мне на работу? За куст по нужде без легавой стремы не хожу. Вас пасут, засечь хотят. Меня наживкой выпустили. Это до меня враз доперло, — изворачивался Филин.
— На допросе поплыл? Что трехал?
— А что я знаю? Ни хрена. И ботать нечего. Они про меня геологов трясли. Знаете ль этого мудака — меня? Они не промах. Трехнули, что я с ними пахал все время. Вот и отпустили. Иное не доказано, — сообразил Филин.
— Наколку на клешне не засекли. Иначе б, хрен поверили…
— Я ее прятал…
— Смотри, Филин, отмазывайся от нас. А коли засветишь кого — в жмуры распишу сам. На месте. Секи, паскуда!
— Чего грозишь? Без понту хвост подымаешь! Я ваших дел не знаю…
— Кончай! А ну колись, кенты где канают? В тюряге иль лягашке?
— Все в тюряге. Но я их не видел. В одиночке приморили. В тюрьме. Выпустили недавно. Но под колпаком хожу. Чуть с вами засекут, вмиг за жопу, — понурился Филин.
— Не ссы. Тут тихо.
— Только с виду. А копни — куча мусоров по кустам.
— Ты в доме один дышишь? — перебил Матрос.
— С матерью. Завтра еще сеструха прикатит. С пацанами.
— Тьфу, черт! Непруха! Хотели у тебя примориться — на хазе…
— Лягаши тут же накроют. Чуть не каждый вечер возникают. И средь бела дня. Шмонают все углы, — отказал Филин.
— Ладно. Не дергайся. Не нарисуемся. Сыщем себе кайфовую берлогу. Переждать надо. Легавые весь кислород перекрыли. Не удалось смыться. Чуть не влипли.
Филин испуганно оглянулся на шорох за спиной. Горностай пронырнул почти у ног, прошелестев сухими листьями, тут же скрылся в кустах.
— Неполохал падлюка? — рассмеялся Матрос и добавил: — Заруби себе, покуда дышишь, о нас ни звуком, ни бздехом. Иначе и на погосте лярву надыбаю. И клешню не высовывай. Меченый ты! Эту картинку лягаши, как маму родную, знают. Коль носишь ее, до смерти не отвяжутся от тебя. А и нам ни до кого. Выждать надо. Уж тогда тряхнем весь север…
Филин слушал его вполуха. Заканчивал ремонт качалки. И не заметил, когда и куда исчез законник. На полуслове пропал.
«Видно, недоброе почуял. А может, кенты дали знать, чтоб уходил. Один он не рискнул бы объявиться белым днем. Понятно, стерегли Матроса. Тоже мне, набивался ко мне домой со всеми фартовыми. Кенты выискались. Не успел увидеть, в горло вцепился! А я его у себя прими. Нашел дурного! Хорошо, что выпутался! Отвязался от прокуратуры! А чего это мне стоило? Два месяца под страхом жил. За что? Все на халяву! И теперь с оглядкой дыши, чуть что — накроют мигом. Легавые и фартовые. Э-эх, и на кой черт все они сдались? Жил я без них, не зная горя. Так надо было приключения найти. Да еще татуировка эта. Чем ее снять теперь? И надо ж было, угораздило меня уговорить по бухой Матроса», — сокрушается Филин.
Ирина тоже не забыла о ней. И, увидев на руке Филина, запомнила каждую черту, штрих, цвет. И вечером, вернувшись с работы, спросила о ней отца:
— Нарисуй.
Когда Кравцов глянул через плечо дочери, сказал:
— Татуировку эту ставили фартовые. Но, коли лучи солнца, да и сама наколка — перевернуты, человек тот — не вор. Но в чести, в фаворе у законников.
— Как это — наколка перевернута? — не поняла Ирина.
— Сама смотри. У воров лучи солнца идут к пальцам. А здесь куда? К запястью? То есть наколка перевернута. Обычно ее ставят на плече, как клеймо для избранных. Чтоб милиции в глаза не бросалась.
— Выходит, чтоб подтвердить свое, придя в «малину», вору раздеться надо? А если обстановка не та?
— Ради безопасности и воры нынче осторожнее стали,
— перебил дочь Кравцов и, вглядевшись в рисунок, продолжил: — Человек этот — не сидел. В тюрьме не был. Нет на солнце ни одной точки. Обычно все годы, отбытые в зоне, на солнце имеются, как горькие отметины. У иных солнца и не видно. Все в отметинах. Они, эти точки, меж собой в тучу сливаются. А у этого — чистый диск. Зонами не мечен.
Ирина усадила отца за стол, сама рядом присела. Слушала внимательно, не пропуская ни одного слова. Знала, в татуировках никто, кроме ее отца, в прокуратуре не разбирался. Все считали, что наколки не могут помочь в деле, рассказать о человеке, Ирина так не думала. Много раз убеждалась в обратном.
— А зачем ему ее поставили? — спросила отца.
— Что он тебе на этот вопрос ответил?
— Сказал — по пьянке случилось. Сам попросил законников.
— Одной просьбы тут явно маловато. Фартовые на него свои виды имели. И зажгли на нем фонарь. Наколкой. Знак всем ворам — не трогать! Свой! В случае беды — поможет! Или послужит прикрытием. Таких воры берегут. А милиция — на заметке держит, — говорил Кравцов. — Имеет в себе необычное качество, нужное ворам. Видишь, солнце встает не из-за двух гор, как обычно в этих татуировках, а из-за трех. И эта — третья, штрихом выделена. Она — особый знак.
— Он ночью хорошо видит. В темноте газету может прочесть. Поразительно. Но я сама в том убедилась, — подтвердила Ирина.
— «Малине» он обязан чем-то. По-видимому, жизнью. Солнечный диск выколот не ровным, а зубчатым кругом. А значит, у смерти его отняли воры. За то спасенье — он их должник! И фартовые его жизнью могут распоряжаться, как содержимым своего кармана.
Ирина насторожилась.
— Он у фартовых недавно. В закон не принят, — говорил Кравцов.
— Законник он. Его приняли перед тем, как послали выручать Таксиста, — не согласилась Ирина.
— А я говорю — не фартовый! Мало того, что сама наколка кверху ногами сделана, у гор, вернее, у подножья, морской полоски нет. Или ты ее забыла нарисовать.
— Я все в точности, как на руке!
— Тогда не спорь! — прервал Кравцов дочь и рассказал, как впервые, увидев Лешего, всю его биографию читал по наколкам. Леший, услышав столь подробный рассказ о себе, божился, как выйдет на волю, из меченой шкуры выскочит, — рассмеялся следователь.
— А что у него? — поинтересовалась дочь.
— Ты сначала о Филине дослушай. Он, знай это, воровскую клятву дал.
— Объясни, — не поняла Ирина.
— Это обычай, ритуал такой, когда берут в «малину», этот человек на собственной крови клянется соблюдать все писаные и негласные законы фартовых. Их много. Но главные — не выдавать, помогать ворам во всем безропотно. Ни шкуры, ни головы не жалеть ради фартовых. И, естественно, кто нарушит эту клятву, того в живых не оставляют.
