— Не дергайся, не кипишись. Дыши тихо. Файней секи, как сорваться с клетки, — оборвали медвежатника.
Бурьян не слышал спора. После укола боль отпустила, и он впал в тихое, сладкое забытье.
…Спали в тайге фартовые. Все в одной берлоге, сбившись в кучу, как дети.
Они прижимались друг к другу накрепко, словно мальчишки, застигнутые в пути ненастьем.
Такие разные, во сне они были так похожи. Вон, как раззявил губастый рот Матрос. Храпит, медведю на зависть. На ближних деревьях ни одной зверюги. Все убежали.
Матросу теперь снится море. Такое, каким он знал его, любил и помнил. Ведь не всегда Гришка был вором. Фартовыми не рождаются. Такими их делает госпожа судьба.
К Гришке она заглянула в колыбель не глазами матери, а сиротством, отнявшим родителей в полугодовалом возрасте.
Может, и кончился бы он в той колыбели от голода, да глотка помогла. Ох и здоровая она у него была! Заорал, когда есть захотел. Да так, что с моря его крик услышали. В дом вошли. Соседи-рыбаки. Поначалу в приют хотели сдать. А потом, подумав, у себя оставили.
В своей ораве не меньше десятка пацанов. Одним больше будет — велика ли морока? Выходится, авось.
Принесли бабе, какая отмыла и накормила, завернула в сухую тряпку и приказала старшим детям растить за брата. Те не обижали. Смотрели за ним, играли, баюкали, учили ходить, говорить.
За годы привыкли к Гришке и забыли, что не кровный он им.
Гришка рос крепким. Умел и в малом возрасте кулаком влепить обидчику. С детства в нем норов проявился. Еще портки не надел, в рубахе бегал, а уже за себя умел постоять. В семь лет стали приучать его к рыбалке, за весла сажать. Получалось отменно. Силенкой судьба не обделила. Так и думал, что будет всю жизнь рыбаком, так бы и случилось, не посмейся судьба над мальчишкой во второй раз. Она обрушилась на берег внезапно, среди ночи, жестокой бедой с нежным именем — цунами.
Волна, высотою с сопку, смела в секунду дома и жизни. Не предупредив заранее, ничем не выдав себя.
Гришка в этот день не ночевал дома. Вместе с приемной матерью, двумя старшими братьями уехал к родственникам — в город. Погостить, купить обнов. Эта первая в его жизни путина была на редкость удачной, принесла семье немалый доход. Но не пошел он впрок никому.
О случившейся беде узнали лишь на третий день, когда вернулись из города.
Дома не было. На месте рыбацкого маленького села — лишь кучи морской капусты и стая чаек…
Поначалу растерялись, подумали, что автобус маршрутом ошибся. Но нет…
Приемный отец и восемь детей погибли в ту ночь разом.
Мачеха долго соображала. А потом на Гришку набросилась:
— Ну почему я тебя взяла с собой? Почему не своего, а чужого? Пусть бы ты вслед за родителями в море ушел! — кричала женщина, навсегда лишившись рассудка.
Гришка этого по малолетству не понял. Он не стал ждать, когда его остановят те, кого считал братьями. Он молча повернул от мертвого берега и ушел навсегда. В город. Уже не гостем, не за покупками. Он разучился, забыл, как это делается. Он отнимал, возненавидев всех теток, старух и девок — весь женский род.
Гришка вырывал из их рук сумки, сетки, даже когда был сыт по горло. Он воровал деньги из карманов, мстя за свою боль, обиду.
Ему и через много лет слышалось:
— Почему ты не сдох?!
Первый раз он попал в милицию, когда ему не было и десяти лет.
Правда, избили его там, как взрослого. А уж потом допрашивать начали.
Гришка отвечать отказался. Его продержали в камере целую неделю. На хлебе и воде. Там он познакомился с настоящими ворами. Они и научили, как держаться на допросах, чтобы выйти сухим из воды. Он послушался советов. И вскоре оказался на воле.
Воры дали ему адресок, где Гришку приняли и несколько лет учили делу.
— Любители-одиночки, а проще — шпана, навара не имеют. Они и дышать не могут кайфово. А потому, что нет у них кентов! Вот ты где кантовался? В подвалах, чердаках. Теперь— на хазе. При «малине» и пахане! Секи, зелень! И паши!
Матросом его звали за любовь к морю. Хотя ни разу после рокового, памятного дня он не был в рыбацком селе.
Матрос… Сколько зон, сроков, сколько бед пережито! Ни семьи, ни любви, ни детей не имел и не знал. Так и остался сиротой, словно не матерью в доме, а самою бедой на погосте рожден.
Горькие складки прорезали все лицо. Да что там оно? Душа — сплошная боль. Он ничего не ждал от жизни. Не желал радостей, не зная их сызмальства, никогда ни о чем не мечтал.
Вот только иногда, непонятно почему, присматривался к цветам в тайге.
«Красивый. И живет на воле. И все ему тут родное, свое. И небо, и тайга, и соседи. Всего-то — былинка! А детей имеет. Они — без любви не родятся. Значит, нужна эта жизнь. Хоть и слабая, короткая, но с понтом! А я па что маюсь? Для чего-то понадобился, коль живу?
Неужель только для горя?» — думал он, обхватив руками косматую, как кочан, голову.
Храпит Матрос. Одною рукой ненароком Лешего обнял. Случись проснуться, плевался бы до ночи. А во сне, чем теснее, тем теплей.
Леший под боком у Матроса свои сны видит. Их с кентами не делят. Ему снится мать. Вот она вернулась с работы, усталая, но улыбчивая. С получкой. Обнову купила сыну — штаны с помочами. Не короткие — по колено, а настоящие. До самых пяток.
Леший влезает в штаны, натягивает на плечи помочи. Радуется, что обнова впору пришлась. А мать смотрит на него и говорит так тихо, грустно:
— Совсем уж состарился ты, сынок? На голове ни одной волосинки нет. Все повылезли. И морщины… Все от непутности твоей. Зачем так живешь? Хуже собаки. Никого не обогрел, не обрадовал, не любил. Горькой полынью маешься. Зачем мне мертвой душу рвешь?
Леший помочи из рук выронил.
— Эх, сынок! Во сне ты — радость моя! А проснешься — опять моею бедой станешь. Перестань мстить мертвому! Отойди от зла. Прости отцу вину его. Пока не поздно. Живым с покойными делить нечего. Уйми боль свою. Очисти сердце и душу.
— Не могу! — плачет Леший, уткнувшись в холодные руки матери.
— Тогда забудь меня! И не зови в горе своем! Верни себе сердце, то, какое было у тебя в детстве.
— Да как мне суметь? Ведь жизни не осталось. Я потерял ее вместе с сердцем. Еще тогда, когда тебя не стало. Но ты здесь. Значит, жива. И, может, я найду потерю?
— Ищи в себе! А коль не отыщешь, потеряешь все. Все! Слышишь? И моей смерти позавидуешь! Ведь я тебя человеком родила! — встала мать и пошла к двери.
— Не уходи! Мне так плохо и одиноко! — попытался удержать за руку.
— Ты скоро придешь ко мне. Совсем, — открыла дверь и, оглядев сына улыбчиво, исчезла.
«Алешкой любила называть. А теперь будто забыла имя. Неужели его у меня больше нет?» — проснулся Леший и вылез из берлоги. Он проверил, не спят ли на шухере стремачи. Но фартовые исправно стерегли покой оставшихся в живых.
Когда вернулся, кенты уже встали. Матрос, оглядев пахана, сказал хмуро:
— Срываться надо. Чем шустрее, тем файнее. Нынче легавые нарисуются. Жмуров своих в тайге дыбать. Троих не нашмонали. На нас напорются — крышка! Мы в ловушке. Они своих стремачей не сняли. Всех на шухере оставили. Я ночью их засек. Услышал, о чем ботали.
— Пока легавые не очухались, линяем, кенты, — согласился Леший и, оглядевшись, предложил уходить распадком.
К рассвету фартовые вышли из тайги. И, ползком миновав задремавшую милицейскую засаду, добрались до железной дороги. И исчезли из вида в густом тумане, окутавшем плотным одеялом все вокруг.
Утром проснулся и Бурьян. Огляделся, ничего не понимая. Где он? Во рту горечь. Голова болит. Тело ломит. Да так, что не пошевелиться, не двинуться.
— Пить, — простонал тихо.
Чьи-то руки уверенно подняли его голову, подали стакан воды.
Кто это? Лица не увидел.
«Неужели зенки форшманули? — с ужасом подумал Бурьян. — Как тогда дышать? Уж лучше б кентель оторвали сразу, чем так», — заскребло на душе и позвал:
— Кенты!
— Нет их здесь! — отозвался голос рядом. Чужой, незнакомый.
— Где я? — испугался Бурьян, не сумев пошевелить руками.
— В больнице.
— Один?
— Да. Тут ты один. Здесь бокс. Тебя ночью сюда перевели. Кончался. Думали, не откачаем, не отдышишься больше. И теперь под капельницей лежишь. Как мумия. Весь в бинтах. От макушки до ног. Весь в проломах и переломах. Всю ночь хирурги тебя сшивали. Собирали по частям. Говорили, дня три в себя не придешь. А ты, гляди, ожил. Здоров, черт! Благодари Кравцову за спасенье. Это она всех на ноги подняла. Заставила тебя выходить, вернуть в свет. Не то бы еще в полночь — концы отдал.
Бурьян слушал молча. А потом спросил говорившего:
— Ты-то кто будешь?
— Санитар я. Вместо сиделки около тебя нахожусь.
— Зэк или вольный?
— Вольный. Зэков в бокс не допустят. Не поверят. Да и какая тебе разница сейчас? Твои уверены, что ты умер. Клиническая у тебя была…
