— А как же Тонда? — спросил Виктор.
— Он представляет интерес только в качестве свидетеля, — объяснил сыщик.
— Но вы же обработали химика! — воскликнул Виктор.
— Обработал, чтобы запутать вас. В тот же день я вернул ему деньги по почте, — сказал сыщик.
Когда они шагали среди столетних буков и лунный свет раскрашивал их, словно зебр, известково-белыми полосками, детектив потянул управляющего за рукав.
— Пан управляющий, вы на меня сердитесь? Но это же моя работа. Это и есть то самое распределение ролей в мире, о котором говорил тогда адвентист Горачек… Положа руку на сердце, вы много чего натворили. Большие суммы, мошенничество на мошенничестве, счет уже на миллионы идет… вы все-таки на меня сердитесь? Ну ладно! Поверьте, что если бы эта ваша «Опора в старости» на самом деле существовала, я бы не задумываясь пошел с вами… верите? Пожалуйста, не сердитесь, мне так неприятно, честное слово…
Луна, пробиваясь сквозь ветви, светила на наручники.
Сторож стоял возле скамейки, залитый белым сиянием, и кричал:
— Не уходите! Вы только гляньте, какая ночь красивая! Посмотрите на бугристую луну и на капусту в каплях росы! Вернитесь! Посмотрите же, как прекрасна ночь!
В самом сердце здания кто-то громко распричитался.
Эманек
Домой ему не хотелось, и он решил зайти выпить кофе. Уже смеркалось, но он разглядел, что впереди ковыляет старуха Зикова.
— Приятного вечера вам, уважаемая, — поздоровался он.
— Ступай своей дорогой, Эман!
Однако Эманек не дал себя сбить.
— А где это вы вчера были, а? Опять небось с трубочистом кокетничали?
— А даже если и да, так что с того? Он же хороший парень.
— Задавака он, вот что я вам скажу!
— Эман, не устраивай цирк посреди улицы. Меня же тут знают!
— Ага, так вам люди вдруг помешали? Но мне-то отлично известно, что оставь я вас наедине с трубочистом, вы бы его так и ели глазами!
— Эман, прохожие на нас оборачиваются!
— И, насколько я вас знаю, вы бы поддались!
— Не поддалась.
— Поддались бы, я уже вижу, как пылает внутри вас пламя греховного влечения к телу трубочиста.
— А даже если и да, так что с того? — радовалась пани Зикова.
— А то, что тогда я не взял бы вас на ту замечательную прогулку, которую придумал только для нас двоих.
— Замолчи, ты, свинья свинская, — ликовала пани Зикова.
— Вы, — шептал Эманек в седые кудельки, — льнули бы ко мне, как плющ к беседке…
— Эман, люди кругом! Опять меня на весь дом ославят!
— И пусть! Пусть люди завидуют, что у вас до сих пор есть тот, кто впивается взором в ваши чарующие глазки. Какая же у вас нежная шейка!
— Эман, вот я маме твоей расскажу! Говори-ка лучше об этой прогулке! — заканючила пани Зикова.
— И пошли бы мы вместе, босиком, конечно, и вы наступили бы своей алебастровой ножкой на…
— Замолчи! Господи, или хотя бы не вопи так!
— А потом настала бы Вальпургиева ночь, сладостная ночь…
— Пусти меня, охальник, пусти, говорю!
— Пущу, но вы должны меня выслушать. Вы знаете, что мне нынче приснилось?
— И знать не хочу, уж верно, мерзость какая-нибудь. Это все из-за того, что голову тебе тогда в рейхе проломили.
— Это, пани Зикова, и не оттого вовсе, а только из-за любви к вам. Такой мне про вас сон приснился, такой сон, ну просто как наяву…
— Нет-нет, не слушаю тебя! Не слушаю!
— Даже сон про крольчатник, подаривший нам счастье?
— Даже его. Лучше бы тебе кило свинины приснилось!
— И даже сон про наши утехи в конюшне?
— Или килограмм антрекотов! — разозлилась пани Зикова, вспомнившая, что она вот уже два года как на пенсии.
— Экая баба бестолковая! Трубочистиха ты, вот ты кто! Уж трубочист бы тебе наверняка по нраву пришелся!
— Может, и пришелся бы; а ты, Эманек, поищи-ка для своих глупостей кого-нибудь помоложе.
— Да вам же еще и пятидесяти нет.
— Чего-чего? — возрадовалась пани Зикова.
— Пятидесяти, говорю, нет.
— Шестьдесят два в январе будет… да пусти же ты меня. Отпусти мою руку. Мне пора, у меня еще дела есть. А встречу твою маму, обязательно на тебя нажалуюсь!
— Так она вам и поверит!
Эманек остановился. Он знал, что пани Зикова направится сейчас вдоль Рокитки домой, на самую окраину города. Протягивая ей руку, он сказал серьезно:
— Спокойной ночи, пани…
— И тебе того же. Когда в другой раз меня встретишь, пройдись опять со мной за компанию, душу ты мне греешь, негодник этакий. Я даже в кровати еще хохотать буду…
Она ласково держала его за руку, и глаза у нее были влажными. Потом она побрела вдоль реки.
Эманек пересек главную улицу, прошел насквозь через кафе самообслуживания и по ступеням поднялся прямиком в танцзал. Хотя это и был пригород, все здесь выглядело точь-в-точь как в центре. Он сел на высокий барный табурет, облокотился о прилавок и сделал заказ:
— Как обычно — джин с содовой. Но кого я вижу? Она! А почему такая печальная?
— Эх, Эманек… — вздохнула барменша и повернулась к свету, чтобы налить спиртное.
— Олимпия… неужели что-то по сердечной части?
— А по какой же еще? Проиграла я, Эманек, окончательно проиграла… он говорит, что хочет жить один…
— Он? И один? Ничего себе!
— Один. Он написал, что я испоганила ему весь мир. Неужто я такая уродина?
— Знаете, Олимпия, вот смотрю я на вас сейчас и… ну, что вам сказать? Короче, таких красивых барменш я встречал разве что в «Монике» и «Барбаре», а таких изумительных глаз не видел ни у кого… вы словно вечно ослеплены чем-то.
— Вот видите, а ему я жизнь испоганила! Хотя… сложно все это… кажется, я его понимаю. Он ведь с характером, Йозка-то!
— Ах вот оно как! А что это такое — характер? — спросил Эманек сам себя и тут же ответил: — Это значит, что человек вечно стоит на том, что сам о себе напридумывал. А вот я совсем другой. Это потому, что нам, тем, кто родился в двадцать четвертом, очень часто приходилось меняться… Вот вам, к примеру, первая картинка: только что закончился авианалет на Дюссельдорф и мы смогли выкарабкаться наружу. Асфальтовое шоссе, на заднем фоне — развалины города, и оттуда выезжает на роликовых коньках ребенок с бидончиком молока в руке. Или еще одна картинка: налет на Глейвиц. С неба сыплются бомбы, я выглядываю из окошка в бункере. Дело происходит на городской окраине, неподалеку от цирка «Буш». Звериные клетки подпрыгнули от разрыва, засовы на них сдвинулись, и львица, увидев это, протянула лапу — и восемь львов выбежали в охваченный огнем город. А потом нас выгнали на спасательные работы. Горящие улицы, львы… Цезарь, самый огромный из зверей, взял в зубы женщину, которая была в обмороке, и поднялся с ней по лестнице пылающего дома на последний этаж. И замер там в окне, держа женщину в пасти, а под ними горел Глейвиц…
Эманек постучал себя по лбу:
— Здесь хранятся еще тысячи других картинок. Потому-то врачи и говорят, что у меня переменчивая натура. Какой уж тут характер…
— Да я-то, Эманек, все время одна и та же и все время одинаково страдаю.
— Из-за него?
— Да. Вот вы, Эманек, никогда не замечали, какая я несовременная?
— Вы? Это вы-то, Олимпия, вы, которая могла бы…
— Еще как могла бы. Захоти я — и мужики бы на меня гроздьями вешались, да только мне это святотатством кажется, верите? Ах, если бы только я не любила Йозку так по-старомодному! Пол-литра слез я сегодня из-за этого его письма пролила!
Эманек погладил ее по руке:
— Ну что вы… Олимпия…
Однако девушка по-прежнему заливалась слезами.
— … он, значит, ждет, чтобы я подцепила кого, а потом пишет — «Ага, вот она, вся твоя любовь!» Но я его раскусила, это он меня так проверяет. Ничего, я все выдержу. Замуруюсь, к примеру, заживо.
— Олимпия, ну какая из вас замурованная девушка? — сказал Эманек, глядя, как барменша наполняет рюмку.
— Не нравится мне эта жизнь, — пожаловался пан Альфред Бер, протянул руку и, как только барменша поставила перед ним ром, укрыл его в своем кулаке, точно птичку.
— Тут я с вами, пан Альфред, согласен, — кивнул Эманек. — Но ведь любому человеку должно хоть что-нибудь да нравиться, верно?
— А я говорю, что сегодня мне абсолютно ничего не нравится! — заявил великан, опрокинул в себя ром и стукнул рюмкой по прилавку. Потом он раскрыл ладони и тупо уставился на них, точно разглядывая изрезавшие их переплетения линий, похожие на две карты азиатских гор.
— Олимпия, взгляните-ка и вы тоже, вот ведь руки у человека, а? — воскликнул Эманек и, наткнувшись на грустный взгляд пана Альфреда Бера, прошептал: — Знаете, мне бы тоже хотелось иметь такие руки!
— Зачем? Кому они нынче нужны?.. — покачал головой грузчик.
— Как это? Да чтобы просто показать людям — вот, эти руки умеют поднимать и сносить вниз любимые вещи. Ведь каждый человек любит что-то… разве не так?
