– Ее можно беспокоить, когда она играет? – спрашивает Чарльз Россетт.
– Не знаю, но не думаю… вряд ли.
Веранда с колоннами тянется в обе стороны от крыльца, окружая виллу.
– Я слышал, что Анна-Мария Стреттер отменила летние приемы здесь.
– Верно, – отвечает Майкл Ричард – и улыбается. – Теперь это наши владения, здесь она бывает только со своими друзьями. – Он смеется.
Свет из окна освещает папоротник – его перенесли сюда из восьмиугольного зала. В маленьком пруду у самых дверей отражается окно. Звуки пианино смолкают. Тень скользит по воде пруда.
Это она стоит в полумраке.
– Добрый вечер. Я слышала вас в аллее.
На ней черный сатиновый пеньюар, она улыбается, говорит, что сейчас слышала, как лодка их друзей проплыла мимо отеля.
Это, должно быть, ее спальня. Мебели совсем немного. На пианино в беспорядке громоздятся стопки партитур. Кровать с медными спинками покрыта белой простыней. Москитная сетка не опущена, маячит снежным комом высоко над кроватью. Запах мелиссы, белый запах, витает в комнате.
– Лучший способ отогнать москитов, если переносишь этот запах.
Майкл Ричард садится, берет одну партитуру, листает ее, он ищет что-то, что она играла два года назад и не играет больше. А она продолжает объяснять Чарльзу Россетту: я велела убрать мебель, здесь я сплю, вся обстановка наших вилл старая, с тридцатых годов ничего не менялось, я предпочитаю так, без мебели.
Она держится, пожалуй, немного отстраненно. Думается: будь это в Калькутте назавтра после вашего приезда, она могла бы принять вас именно так.
Майкл Ричард все ищет: что же она играла так часто два года назад? Она не помнит.
– Идемте, я покажу вам виллу.
Она проходит впереди Чарльза Россетта в большую гостиную – мебель покрыта чехлами, – здесь все то же: фальшивые консоли, фальшивые люстры, дутое, фальшивое золото. Она гасит свет, идет дальше.
– Сегодня утром вы плакали, – говорит Чарльз Россетт.
Она пожимает плечами: о, пустяки… Ведет его в бильярдную; здесь и вовсе нечего смотреть, просто нечего, она показывает, гасит свет, идет дальше. В дверях какой-то комнаты он привлекает ее к себе, она не противится, он ищет ее губы, они стоят, обнявшись, и тут вдруг в поцелуй – он не ожидал такого – диссонансом закрадывается боль, словно ожог от новизны этой связи, предсказуемой, но уже отжившей. Или, может, он уже любил ее раньше, в других женщинах, в другие времена, любил любовью… но какой?
– Мы почти незнакомы, скажите мне что-нибудь…
– Я не знаю, зачем…
– Скажите, умоляю вас…
Она ничего не говорит, а может быть, и не слышала его. Они идут назад, в спальню. Она зовет Майкла Ричарда, тот возвращается, он вышел в парк прогуляться, напевает на ходу. Заметил ли он, что их отсутствие так затянулось? Он говорит, что видел на пляже мертвых птиц.
Она выходит, бросив: пойду принесу льда, этот уже растаял, в муссон он тает так быстро, что…
Конец фразы они слышат из коридора, который начинается от крыльца. Потом ничего больше не слышат, в спальне тихо, вновь всплывает запах мелиссы, белый запах. Майкл Ричард напевает мотив той самой пьесы Шуберта. Вот и она, несет лед в руках, обжигаясь, смеясь, бросает его в ведерко, наливает всем виски.
– Вы будете потом вспоминать эту жару, – говорит она Чарльзу Россетту, – это будет память о вашей молодости в Индии, так ее и воспринимайте, как что-то, о чем вы не раз вспомните потом, вот увидите, как все изменится…
Она садится и рассказывает о других островах, все они дикие, менее обжитые, она перечисляет названия, это аллювиальные острова, покрытые лесом, климат там нездоровый. Майкл Ричард знает некоторые из них. Чарльз Россетт теряет нить разговора, слышит, не слушая, – в ее голосе, оказывается, звучит легкий итальянский акцент, не замечал раньше. Он неотрывно смотрит на нее, она чувствует его взгляд, удивляется, замолкает, но он продолжает смотреть, пока она не начинает расплываться и дробиться, пока не видится ему сидящей молча, с дырами вместо глаз на лице трупа, посреди Венеции, той Венеции, которую она покинула и которой возвращена другой, узнавшей о существовании боли.
И вот теперь, когда Чарльз Россетт видит ее такой, к нему вдруг, затмевая ее, возвращается воспоминание о вице-консуле. Мысль о поруганном вице-консуле поражает, точно громом, фальшивящий голос, лихорадочный блеск глаз, ужасное признание: я питаю к ней некое чувство… как глупо…
Чарльз Россетт вскакивает. Он почти кричит, рассказывая, что сегодня утром сделал нечто гадкое, гадкое и необъяснимое, и сейчас вдруг вспомнил об этом; он пересказывает, повторяет слово в слово признание вице-консула на рассвете и его мольбу, повторяет, что ответил ему, выслушав, он сам: я не верю ни одному вашему слову.
– Теперь, – говорит он, – мне кажется, что, несмотря на его смех, это правда… что искренность стоила ему усилия, тягостного усилия… Сам не знаю, почему я бросил ему это в лицо… ужасно…
Она выслушала его с выражением легкой досады.
– Потому что вы, – говорит ему Майкл Ричард, – вы-то поехали на острова.
Она просит закрыть эту тему, не хочет больше слышать о вице-консуле Франции в Лахоре. Но Чарльза Россетта не остановить.
– Вы увидитесь с ним? – допытывается Чарльз Россетт. – Позже, если хотите, но я прошу вас с ним увидеться, не подумайте, что я обещал выступить его ходатаем, но я вас прошу.
– Нет.
Майкл Ричард, очевидно, решил не вмешиваться.
– С ним не хотят здесь знаться, никто не хочет, – продолжает Чарльз Россетт. – Это инфернальное одиночество… только вы одна, по-моему, не разделяете… досаду, которую вызывает его присутствие, так почему же, я не понимаю…
– Видите ли, – говорит она, – вы ошибаетесь, я не нужна ему. Мало ли что он сказал, эти его крики прошлой ночью… он просто напился.
– Воспринимайте его как идею, – молит Чарльз Россетт, – не более того, маленький ад идеи, которая придет однажды и опечалит вас на короткий миг… вы ведь можете себе это позволить…
– Нет, я не могу.
– Почему он хочет тебя видеть, как ты думаешь? – спрашивает наконец Майкл Ричард.
– О! Может, он вообразил во мне доброту, снисходительность какую-то…
– О… Анна-Мария…
Майкл Ричард встает, подходит к ней – она ждет его, опустив глаза. Он обнимает ее обеими руками, потом вдруг отпускает, отстраняется.
– Послушай, – говорит он, – и вы тоже послушайте, вице-консула из Лахора, я уверен, нам надо забыть. Мы не будем вдаваться в причины этого забвения. Мы можем сделать только одно – вычеркнуть его из нашей памяти. Иначе… – Он сжимает кулаки. – Иначе нам грозит большая опасность, мы… по меньшей мере мы…
– Скажите же.
– Больше не узнаем Анну-Марию Стреттер.
– Кто-то здесь лжет, – говорит Чарльз Россетт.
Чарльз Россетт думает про себя, что сейчас уйдет, вернется в «Принц Уэльсский», потом в Калькутту, что он видит их в последний раз. Он кружит по комнате, снова садится, не сказав ни слова. Она подает ему виски, он выпивает залпом.
– Прошу прощения, – говорит Майкл Ричард, – но вы так нарываетесь…
– Кто-то только что солгал, – вновь заводит ту же песню Чарльз Россетт.
– Не думайте больше об этом, – просит Анна-Мария Стреттер, – и не держите на него зла.
– Так вы не из-за Лахора?
– Нет, не из-за этого.
– Из-за другого?
– О чем речь? – спрашивает Майкл Ричард.
– Я не понимаю, – отвечает она, – не знаю.
Майкл Ричард сел на кровать. Она подходит к нему, затягиваясь сигаретой, гладит его волосы, опускает голову ему на плечо.
– Он должен жить как жил, – говорит Анна-Мария Стреттер, – и мы, со своей стороны, тоже должны жить дальше.
Чарльз Россетт хочет уйти, она удерживает его.
– Не думайте о нем больше. Он очень скоро уедет из Калькутты, мой муж сделает все необходимое.
Чарльз Россетт резко оборачивается. Очевидность ослепляет, как вспышка.
– Ах, и правда, это невозможно, совершенно невозможно, – выпаливает он, – знать это… жить… разве можно любить вице-консула из Лахора… какой бы то ни было любовью?
– Вот видите, – говорит она. – Заставь я себя встретиться с ним, Майкл Ричард не простил бы мне этого, да и никто бы не простил… Я могу быть собой, здесь, с вами, только… теряя время, как сейчас… вот видите.
– Это все, что здесь есть, – смеется Майкл Ричард, – Анна-Мария Стреттер, и только.
– Из-за чего же все-таки? – не унимается Чарльз Россетт.
– Ради нашего душевного спокойствия, – говорит она.
Большой вентилятор гоняет теплый воздух, насыщенный водой и запахом мелиссы. Никто не уходит. Снова душная ночь. Анна-Мария Стреттер дает им выпить, тоже кружит по комнате. Шум моря усилился, и она тревожится за Джорджа Кроуна и Питера Моргана. Они совсем было собрались выйти взглянуть, и тут слышат лодку – три гудка. Море будет бурное до тех пор, пока не разразится гроза, объясняет Майкл Ричард, они причалят у отеля, не надо их ждать. Чарльз Россетт интересуется: по их мнению, роман Питера Моргана будет хорошим, как он думает?
