Я иду на него.
4.
Сижу в комнате. На мониторе — чернота. Я ненавижу всё. Знаете, смерть — это единственное, чего стоит бояться. Она могла уехать в Америку, выйти замуж, просто ненавидеть меня, попасть в аварию и переломать все кости, да всё что угодно. И всегда оставался шанс. Смерть — единственное, после чего шансов уже нет.
Я говорю себе, что не увижу её больше никогда. Никогда. Волосы, глаза, руки, губы — всё исчезло.
В милицию звонила Милка. Из автомата. Сказала, нашла тело, и объяснила где. И повесила трубку.
Киря в больнице. Я сломал ему руку. Он сказал, что напали хулиганы.
Пустота вокруг. Всё, титры.
Звонок в дверь. Это не мама — она ещё на работе. Поднимаюсь, иду к двери. Открываю, не глядя в глазок. На пороге — Бочонок. Хмуро смотрю на него, молчу.
— Войти можно?
Отхожу в сторону. Бочонок проходит, закрываю дверь.
Он идёт в мою комнату.
Становлюсь в дверях, опираюсь о косяк.
Он знает, что я ненавижу его. Это он потребовал убрать вторую страховку. Впрочем, разумом я понимаю, что его винить нельзя.
— Ну что?
— Надо доснять фильм.
Ему тяжело далась эта фраза. Он смотрит на меня и начинает лопотать быстро-быстро, будто боится, что я его ударю, не выслушав.
— Ради неё, Тимур, ради неё. Надо доснять. Я изменил сценарий. Я заснял всё. Я заснял. Ты один подойдёшь к шару. Ты пожелаешь… — он теряется, — ну, ради неё. Чтобы она не зря погибла. Чтобы этот фильм был в память о ней. Ты подойдёшь…
— Молчи, — обрываю его.
Неделю назад она была жива.
Чёрт. Фильм её памяти. Шар. Желание.
Ненавижу.
— Без Кири.
— Хорошо. И без Милки, — говорит Бочонок. — Там два дубля всего осталось. Только ты, и всё.
Она лежит на бетоне, нога подвёрнута под тело. Рука переломана в нескольких местах. Под головой растекается кровь. Кровь течёт из уголка рта. У неё ослепительно рыжие волосы.
Бочонок снимает её. Я плачу. Я прижимаюсь к её щеке и плачу. Бочонок снимает нас. Наверное, сыграть так — невозможно. Это можно только пережить.
Поднимаю на Бочонка взгляд.
— Завтра, в десять.
Он поспешно кивает:
— Да, да, в десять.
Кому теперь можно показать этот фильм?
5.
Я смотрю на шар. За моей спиной — Бочонок.
— Иди к шару, — говорит он. Просто подойди к шару, и всё. И положи на него руку. По команде закроешь глаза. Я буду снимать в разных ракурсах.
Иду к шару.
Кажется, совсем недавно рядом шла Алёна.
Цеху осталось стоять недолго. После несчастного случая власти, наконец-то, обратят на него внимание. Под снос.
Она идёт рядом, мне так кажется. Она держит меня за руку. Она смотрит то на меня, то на шар.
Ржавая барокамера. Золотой шар.
Бочонок идёт за мной. Затем догоняет меня и снимает сбоку. Иду очень медленно.
Подхожу. Кладу руку на шар.
— Надо повторить, — говорит Бочонок.
Возвращаюсь на исходную. Иду снова.
Бочонок вертится вокруг, снимает, старается.
Снова у шара. Дотрагиваюсь до холодной ржавой поверхности.
— Закрой глаза.
Закрываю глаза.
Где-то играет мелодия.
«Тихие игры под боком у спящих людей каждое утро, пока в доме спят даже мыши…»
Кажется, она играет у меня в голове.
Я кладу на шар вторую ладонь. Не существует цеха. Не существует Бочонка. Не существует барокамеры.
Есть Золотой Шар.
Не нужно мне счастья.
Пусть она будет жива.
Пусть будет жива.
Пусть будет.
Пусть.
Ржавая поверхность нагревается под моими горячими ладонями.
Здесь начинаются титры.
Корабельные псы
Рассказ написан для конкурса РБЖ «Азимут». Тема — «Космос». Рассказ занял 13-е место.
Людей можно пытать и убивать. Их можно поджаривать на кострах, взрывать при помощи бомб, расплавлять бластерами, расстреливать из пистолетов-пулемётов, размазывать по стенам бейсбольными битами, кромсать бензопилой, выворачивать кишки сапожными ножами; их можно запирать в железных девах, пытать на дыбе, ломать челюсти и отрезать пальцы ножом для сигар, можно скармливать ручным медведям, вешать и гильотинировать, им можно отрезать конечности, выжигать глаза и вырывать языки, можно полосовать их плетьми и батогами, можно сдирать кожу живьём и сажать на кол. Много ли ещё способов — смотрите в кино, смотрите в реальности.
Собак
Трогать
Нельзя.
Его зовут Шут. Он вовсе не смешной, нет, не подумайте. Он страшный. Он ростом с телёнка, у него огромные клыки и скомканная чёрная шесть. На его боку — старый шрам, я не знаю, откуда он появился. Это произошло ещё до появления Шута на корабле. Шут ходит медленно, опустив к полу тяжёлую голову. Иногда он поднимает печальные глаза и смотрит в лица людей. Иногда он ложится, кладёт морду на лапы и закрывает глаза. Он лучше нас всех, мне кажется, потому что он никогда не злится по пустякам, никогда ни с кем не спорит. Он никогда не сделает подлость, не продаст.
— Прогресс — странная штука, — говорит Кайзер. — Мы триста лет летаем в космосе, каждый год открывает новую планету, каждые десять лет мы эту новую планету осваиваем, каждые пятьдесят лет изобретаем новый тип двигателя, который может развивать ещё большую тягу, который может комкать пространство ещё эффективнее. А на экране у нас — по-прежнему старое доброе двухмерное кино.
Потому что трёхмерное просто неудобное, вот и всё.
— Нет! — возражает Кайзер. — Потому что прогресс управляется. Потому что человечеству важнее добраться до какой-нибудь очередной альфы неизвестного созвездия, чем смотреть на новые приключения Маугли в космосе.
Нет такого фильма.
— Будет. Если сняли фильм «Давид Копперфильд со станции Андромеда», значит, снимут и про Маугли. Названия современных фильмов начали напоминать наивные, но живописные названия ужастиков 60-х годов двадцатого века.
Заря кинематографа.
— Вот-вот. «Техасская резня бензопилой» чего стоит! Или «Зомби-мутанты с Венеры».
Я такое не смотрю.
— А посмотри. Это интересно. Это история кино. Глупая, смешная история.
Шут медленно поднимается и покидает пультовую.
— Этот кино не любит, — усмехается Кайзер.
Подхожу к пульту. Кайзер дотягивается до управления системой наблюдения и переключает её в режим видео. Телевизор для просмотра кино находится, конечно, в кают-компании, но ловкие руки Кайзера взломали систему наблюдения, и теперь, помимо звёздных карт и зелёных локационных плоскостей, на огромном экране в рубке управления можно посмотреть какие-нибудь «Приключения капитана Скайлифтера».
Нам до швартовки полтора часа.
— Успеем. Что-нибудь короткое и динамичное из коллекции нашего балагана.
Стрелялку.
— Естественно.
На экране появляется эмблема Columbia Pictures, компании, которая исчезла двести лет назад.
Сколько этому лет?
— Двести пятьдесят.
Я почти угадал.
Кайзер смеётся.
На экране огромный мексиканец из фантастической пушки размазывает по стенам питейного заведения небритых отморозков.
Это «Отчаянный». Я смотрел этот фильм две тысячи раз, потому что Кайзер всегда ставит его фоном, когда нужно делать что-либо нудное, но требующее внимания. Например, расчёты для швартовки.
Примерно через полчаса появляется Шут. Он уныло смотрит на меня и облизывается. Я отрываюсь от бегущих по монитору чисел и от рёва шотганов, иду на камбуз.
— Обожрётся, — ласково говорит Кайзер.
Тебе жалко?
Кайзер усмехается.
Собачьих консервов у нас — завались. Разных: мясных, рыбных, овощных. Больше, чем человеческой еды. Впрочем, Шуту часто перепадает что-нибудь и с нашего стола.
— Держи, — наваливаю ему в миску какой-то куриной смеси.
Шут медленно чавкает, поглядывая на меня исподлобья, чтобы я не отнял у него еду.
Возвращаюсь в рубку.
Колония Санграаль — самая крупная из инопланетных колоний. Тут живёт и работает одиннадцать тысяч человек. По сути, это небольшой город. Есть люди, которые живут тут десятки лет и не жалуются ни на что. У них есть интернет, к ним поступает самая свежая информация, музыка, кино. Они могут заказать всё, что душа пожелает. Они собирают марки (которые не печатаются уже сто с лишним лет), монеты (существующие нынче только в юбилейных сериях) и постеры с Суперменом и Бетменом, которые никогда не устареют. Их дети играют с отличными игрушками. Их жёны готовят из отличных продуктов.
Да, здесь всё дорого — из-за доставки. Но эти люди получают в десятки раз больше, чем могли бы получать на Земле. Потому что они добывают калифорний. Резерфордий — в стабильном состоянии. Уран — так, побоку, его там десятки тысяч тонн. И поставляют на Землю, которая жрёт энергию, как Крон — своих собственных отпрысков.
