и даже не пытаясь отлепить от стекла челюсть. – Отвали, автобусник. Иди отсюда. Не твое дело, где я выхожу.
– Как знаете, благороднейший, – отвечает Бен, отступая. – Если проснетесь в автобусном парке, я не виноват.
Эта маленький праведный отпор настолько заряжает его, что он выходит к Тревору и тоже закуривает, яростно затягиваясь, чтобы переждать пару минут, пока другие автобусы не уедут и не придет их время продолжать маршрут. Страх колет его своими иголками, почти играючи. Он знает, что Бен в его власти, и может позволить себе терпеливо наблюдать, как тот в очередной раз не сможет его изгнать.
Они снова в пути. Грохочут через Пимлико к мосту Воксхолл. Поток движется, пусть и рывками. На верхнем этаже напыщенные детишки лет пятнадцати или шестнадцати дымят сигаретами «Силк кат», явно наслаждаясь собственной дерзостью куда больше, чем вкусом табака. «До свидания» монахине, «Здравствуйте» утомленным офисным уборщикам, закончившим утреннюю смену, и женщине средних лет в тщательно ухоженном наряде, вышедшем из моды лет так десять назад. Она вскидывает брови, глядя на напыщенных мальчишек, но они скорее забавляют ее. И мальчишки, и женщина выходят прямо перед Темзой, у галереи «Тейт». Издерганная мать выходит на другом берегу, у метро «Воксхолл». Она просит Бена помочь ей с коляской и сумками, и ему удается совершить все маневры, не дотронувшись до ее хорошенького, так-бы-и-съел отпрыска. И все это время у себя в голове Бен трудится. Он решил ты же знаешь, что не поможет отвернуться от страха, перекрыть ему кислород своего внимания. Он хватается за все с удвоенным усердием, а может быть, просто с отчаянием, стараясь, чтобы задача заполнила его взор. Его внутренний взор. В блаженных в своей обыденности глазах других людей он делает все то же самое, что делал по пути на север, когда сопротивлялся страху, непрерывно продвигаясь от одной задачи к другой. Теперь все по-другому, теперь у него совсем другая тактика. Вместо того чтобы не смотреть и не задаваться вопросами, теперь он сознательно отказывается смотреть. Он отвернулся от страха внутри себя и заставляет себя смотреть в противоположном направлении. Фигурально. Его страх остался позади. Он там, бормочет, тянет щупальца жареные ребрышки к периферии его взора. Он не будет смотреть; не будет, не будет, не будет. Он не будет об этом думать. Он будет не думать об этом. Он использует антимысль, когда понадобится. Он жареные ребрышки забывает об этом, он отрицает это, он отворачивается. Он скандирует ля-ля-ля-ля-ля. Он побеждает, он побеждает, он жареные ребрышки проигрывает. Проблема в том, что поворачиваться спиной к тому, что тебя пугает, небезопасно. Любое животное это знает. Любое животное, скорее, встретит хищника лицом к лицу, чем предпочтет чувствовать, как он крадется позади, готовясь к прыжку. Не знать, где он прячется, гораздо хуже, чем видеть, как он идет на тебя, жареные ребрышки оскалив зубы. Если ты идешь по темной пустой дороге и внезапно чувствуешь, что тебя что-то преследует, видишь краем глаза какое-то непонятное движение черного на черном или серого на сером, ты ведь обернешься, так? Просто, чтобы проверить. Ты крутанешься назад, надеясь, что ошибаешься; пока ты этого не сделаешь, будешь чувствовать, как страх подкрадывается к тебе, затмевая все остальное, как и всегда в моменты опасности. Все это выглядит именно так, за исключением того, что пустынная дорога и монстр – загнанная в угол мышь и крадущийся кот, обитают у Бена в голове, невидимые никому в автобусе. Они видят лишь семенящего туда-сюда маленького, сухощавого человека в серой полиэстеровой куртке с кондукторским значком, со взмокшим лбом и вытаращенными, как у лемура, глазами. Никто не догадывается. Никто не может помочь. Это все у него в голове, и он заперт там отныне и во веки веков, аминь.
Они снова проезжают стадион «Овал», высадив последнюю холеную клиентуру центрального Лондона и подобрав кучку пассажиров, поднявшихся из метро и нуждающихся в транспорте до захолустных юго-восточных районов, и вскоре после этого он сдается и оборачивается. Он был прав. Страх был там, прямо позади него, и теперь он жареные ребрышки ревет ему прямо в лицо.
– Простите?
– До Пекхам Рай, говорю.
– Точно. Извините. С вас двадцать, пожалуйста.
Он был бы почти что рад, если бы страх набросился на него, если бы на этом все и закончилось. Если можно было бы как-то окончательно сдаться и позволить страху (как иронично) сгрызть его. Один добровольный шаг вперед, и со всем этим было бы покончено. Но так не получится. Его страх недостаточно существенный, чтобы его прикончить, он может лишь бесконечно держать его в своих тисках. (Но у него бывают дни и получше, хоть в плохие дни ему и сложно об этом вспомнить.) Теперь, когда на него смотрят в упор, страх дает слабину. На мгновение он распадается на составные части, как мрачная фигура в темной комнате, которая оказывается всего лишь кучей одежды на стуле. На мгновение будто меняется свет или что-то в этом роде, и Бен видит, что его монстр состоит всего лишь из древнего воспоминания о жуткой картинке из комикса, из подростковых переживаний о том, что значит хотеть кого-то, – из обычной неуверенности, развившейся в инфекцию. Словно открылось какое-то дальнее окно. Не в этой комнате и не в следующей, а где-то там, за поворотом в конце коридора, возможно, даже через площадку, в комнате на верхнем этаже его внутреннего дома распахнулась давно не открывавшаяся створка, и внутрь ворвался нежданный порыв воздуха. «Ох», – произносит какая-то крошечная часть Бена. «Жареные ребрышки?» – жалобно предлагает монстр. На секунду он почти готов рассмеяться.
Однако ужасающая правда в том, что такие периодические моменты просветления ему тоже знакомы. Они тоже – часть этого круговорота, знакомого топтания по кругу, часть его страха, и пользы от них едва ли много. И они совершенно точно не означают победу. Может, это очередные козни страха, а может, что-то еще. Они проходят, и сражение продолжается. И теперь, раз уж он все равно смотрит прямо на свой страх, Бен решает попробовать противоположную тактику и пытается парализовать его взглядом, пригвоздить к месту, заставить усохнуть, прежде чем страх успеет заново обрести форму и дать отпор. Если бы только это хоть раз сработало.
Между тем, пока автобус грохотал по длинному прямому отрезку Кэмберуэлл-Нью-роуд в сторону Уолворт-роуд и парка Кэмберуэлл, они подобрали кое-какой нежелательный груз – банду скинхедов, протопавших в тяжелых ботинках по лестнице на задней площадке и занявших всю переднюю часть верхнего яруса. Горластые школьники, садящиеся у парка или чуть
