когда ради всеобщего блага об этом можно умолчать.
– Оставьте в покое моего кондуктора и покиньте автобус, – говорит он, и в его голосе звучит лондонско-ямайский рокот, полный низких предупреждающих нот одного громадного животного, обращающегося к другому.
– Опа, смотрите, а вот и шарманщик, – отвечает Майк, с наслаждением переключаясь на более крупную и многообещающую цель. – Или нет? Кто из вас кто? Кто шарманщик, а кто…
– Покиньте мой автобус. Сейчас же.
– А ты не можешь нас заставить. У нас есть права, – встревает один из юнцов, слишком гнусавый, чтобы производить угрожающее впечатление.
– Перевозка пассажиров осуществляется по усмотрению водителя и кондуктора, – рокочет Тревор, не сводя глаз с Майка. – Подзаконный акт лондонского транспортного законодательства. Валите отсюда.
В этот момент два других скина не играют никакой стратегической роли. Бен непроизвольно оказался у них на пути. Даже если они его толкнут, он упрется в недвижимое препятствие в виде Тревора. Все действие происходит между Тревором и Майком, а эти двое, так же как и женщина, так же как и Бен – просто зрители.
Майк резко дергает головой в сторону Тревора. Он чуть ниже ростом, но высота крыши не позволяет ни одному распрямиться в полный рост, и поэтому их лица находятся на одном уровне, нос к носу, бровь в бровь; бледный, острый профиль Майка против скульптурного, точно вытесанного из темного дерева лица Тревора. Кажется, что они собираются потереться носами, как новозеландские регбисты или как два профиля на картинке с оптической иллюзией, где видно то их, то вазу, созданную их очертаниями. Лицо Тревора не выражает ничего, кроме сопротивления, в то время как Майк ликует, наслаждается собой до непостижимой для Бена степени. Рот приоткрыт, язык такой же красный, как и его подтяжки. Вены на лбу вздулись. Рука же шарит в кармане джинсов в поиске твердого бугорка, имеющего форму и размер складного ножа.
– Майк, не надо, – говорит женщина. И хоть ее голос звучит глухо и изможденно, в нем все равно достаточно силы, чтобы достучаться до мужчины, лицо которого при этом искажает раздражение. Выражение несобранного, не владеющего собой человека; выражение «Какого хрена ты постоянно мне все портишь?»
– В жопу, – говорит Майк в пол, а затем, несколько приободрившись, обращается к Тревору. – Везунчик. У тебя сегодня счастливый день. Давайте, пошли.
По пути он плечом пытается толкнуть Тревора, который с насмешливой вежливостью отступил в сторону на пару дюймов, но тот словно врос в пол и поддался толчку ровно на столько же, на сколько поддалось бы дерево. Майк, ведя за собой женщину и обоих парнишек, пританцовывая[22], удаляется по проходу, пинком оставляет вмятину на стойке лестничного ограждения и с громким топотом спускается и выходит. «Власть белых!» – доносится с тротуара приглушенный крик, и их нет.
Один из пенсионеров со всей серьезностью принимается аплодировать. Тревор утирает лицо носовым платком.
– Дамы и господа, сейчас поедем, – обращается он к пассажирам на верхней площадке, а затем тихо говорит Бену. – Ты совсем из ума выжил?
– Прости, – шепчет Бен.
– Приятель, «везунчик» это очень, блин, правильное слово. Не знаю, что такого ты ему сказал, но имей в виду, что, ввязываясь в такие ситуации, ты и меня в них втягиваешь. А я не хочу вернуться домой с дополнительными дырками.
– Я не… я не хотел.
– А я ничего такого и не говорю. Какой из тебя зачинщик драк? Ты же вечно в своей гребаной стране чудес витаешь.
– Эй, водила, давай уже, – говорит полосатый пьянчуга, который вдруг решил проснуться и увидел, что автобус стоит, а водитель болтает с кондуктором. – Топ-топ.
– Попридержи коней, – отвечает Тревор, но отводит от Бена взгляд, которым все это время его сверлил. – Мы не договорили. В гараже перекинемся парой слов.
Тревор вздыхает и удаляется по проходу к лестнице.
– Я был за вас, – говорит аплодировавший старичок, когда Тревор проходит мимо. – Потому что у вас, цветных, такие прекрасные манеры.
– Спасибо, милейший, – отвечает Тревор после короткой паузы и, вскинув брови, исчезает на лестнице.
Как только рутмастер снова оживает и они продолжают движение по лучшей части их маршрута, в голове у Бена воцаряется какой-то ошеломленный покой. Куинс-роуд, Нью-кросс, Ламберт-стрит, Бексфорд-хилл, бексфордское депо. Загроможденная котловина города остается позади, и, по мере того как они преодолевают последний зеленый подъем, крыши вокруг исчезают. Вдали виднеется шквалистый апрельский дождь, похожий на маленького смазанного дозорного, раскинувшего темные щупальца над пустырем, где когда-то были доки. Но покой, который ощущает Бен, не абсолютный. Он чувствует, что страх все еще на месте; чуть живой прячется в подвале и обязательно выберется обратно, как только пройдет потрясение от реального мира. Но сейчас он тише, чем когда-либо, даже тише, чем в хорошие дни. Ноги у Бена ватные, грудь болит, лоб вспотел, а руки ледяные и не слушаются – поэтому-то его страх и сидит тише воды. Его хилое, тощее тело городского примата каждую минуту настойчиво напоминает ему о своей материальности и уязвимости, требует принять во внимание, что оно не просто сосуд, в котором можно хранить всякие ужасные мысли. Это с ним, с ним самим – с телом, с человеком, с личностью – чуть было не случилось нечто плохое. «Твои пальцы такие же настоящие, как и твои мысли, – говорят ему пальцы. – Вообще-то даже более настоящие». Это поразительное ощущение и, честно говоря, не очень-то приятное. Ведь если бы кто-нибудь, какая-нибудь добрая крестная фея предложила ему избавиться от внутреннего страха в обмен на страхи из реального мира, он бы тут же согласился. Он подумал бы, как всегда думает, когда скован страхом: противоположностью тому, что его сковывает, является невообразимое и бесконечно желанное ощущение покоя. В сравнении с этим небольшой переполох с кучкой скинхедов это просто «как два пальца». Несомненно, выгодная сделка. Только все отнюдь не так. То, у чего хватило мощи заткнуть эти жареные ребрышки, далеко не умиротворение, а другое, более сильное и более острое ощущение. Быть может, если он не хочет жить в личном адском мангале для барбекю, ему придется согласиться впустить в свою жизнь все те ощущения, далеко не всегда приятные, которые появятся, если он позволит жизни наполниться событиями. В голове начинают ворочаться гигантские, смутные, тревожные мысли. Может, это пустота его жизни создает весь этот ад или даже эта самая жажда покоя? Может, все это время он сам прижимал к себе этот личный ад? Эти мысли, не имеющие четких очертаний, как сталкивающиеся облака, размазывающие в лондонском воздухе разные оттенки серого, растворяются в большом небе, стоит лишь к ним приблизиться.
