поиск второй матери, главной матери, спасительницы. Для меня это степь. Для тебя, наверное, природа. Но это одно и то же. И пока ты не нашел ее, не обрел единства, не слился с ней — ты одинок! Ты сейчас лишний, ты — несчастье, болезнь! Только совершенство мысли и деяний спасут тебя.
— Где же оно — совершенство? — тихо спросил Шакпак. — В чем оно?
Он уже не сопротивлялся. Просто не с кем было бороться. Никто не хотел отнимать его мечту. И если предстояло с кем-то еще и бороться, то его противником, оказывается, был он сам.
— Человеку дано знать, когда он утоляет боль другого, — ответил баксы.
— Но быть таким человеком дано лишь избранным…
Шакпак закинул повод за голову коня, медленно взобрался в седло и тронул с места.
— Разве одинокий не видит себя в пути?
— Наверное, видит, — Шакпак оглянулся. — Должен видеть.
— Уезжай. — Баксы махнул рукой. — Я устал… Эта стрела напомнит тебе об истине, если ты забудешь о ней…
3
Раскатистый шум реактивных истребителей перебил Елена. Самолеты были высоко, в лучах солнца блестели две крошечные точки. Широкие серебристые шлейфы стелились за ними, и старик улыбнулся, мысленно сравнив самолеты со сказочными аргамаками, а шлейфы — со звездной пылью, высекаемой их копытами.
— Ты меня слушаешь? — спросил он.
— Конечно! — В черных блестящих глазах Булата вспыхнул укор.
— Как тебе рассказ?
— Блеск!
— Что? — Старик рассмеялся от неожиданного, но точного в это утро сравнения. Потом огляделся, посмотрел на солнце. — Должно быть, уже одиннадцать.
Булат поправил, взглянув на часы:
— Без трех минут.
— Так, говоришь, все бросил и будешь изучать наши наскальные рисунки?
— Да.
— И подземные мечети?
— Да.
— Город и храм Шакпака?
— Нуда.
Елен снова рассмеялся. Дребезжащим, старчески снисходительным смехом.
— Таким же упрямым, говорят, был и Шакпак. Упрямым до безумия… Недаром, видно, назвали его Шак-паком — кремнем. Ну, мне пора. — Старик поднялся, переступил, разминая ноги. — Ты ведь приехал работать: не буду мешать. Вечером позову в гости. Договорились?
Булат молча кивнул.
Он с сожалением расстался с загадочным и интересным миром, который создавал, слушая Елена и больше додумывая за него сам.
По разные стороны холма стали спускаться Елен и Булат. Один медленно, старческим шагом, нога за ногу, побрел к табуну, другой торопливо, перепрыгивая через камни, направился к скалам.
Старик пешком обошел косяки и, вернувшись в кибитку, заварил и попил густого чаю. Потом прилег, смежил веки и не заметил, как уснул. Проснулся от щемящей боли в сердце. Недоумевая, потер ладонью грудь, но боль не унималась. Тогда он встал и вышел на улицу. Солнечный свет ослепил его, он покачнулся, в груди что-то захрипело, холодный пот выступил на лбу. «Что же это такое? — подумал старик, прислушиваясь к себе — Неужели это конец? Почему так неожиданно?..»
Елен опустился в тени кибитки, лицом к невидимому морю и долго просидел так, вяло размышляя о своей жизни. Было жарко, хотя с гор тянуло ветерком. Два черных орла — могучий старый и молодой, еще не окрепший — парили в знойной вышине. Старый делал круги, ровные, словно раз и навсегда отмеренные, почти не шевеля крылами. Молодой же летал беспокойно, вертел головой, приглядываясь то к сопернику, то к земле. «А вот зрение еще хорошее, — подумал табунщик о себе и пошевелил плечами, — и сила есть в руках…»
Тени намного удлинились, пока он сидел. Постепенно ему полегчало, и он уже успокоенно стал следить за птицами. Как он и ожидал, молодой орел пытался приблизиться к сопернику, но тот каждый раз спокойно поднимался чуть-чуть выше, выбирая на всякий случай позицию для возможной атаки. Небо было тесно для жизни. Старик усмехнулся этой мысли, отер пот со лба рукавом и медленно встал. Волоча по привычке кривые ноги, зашел в дом, вытащил торсук из ямки, куда его опускали, чтобы кумыс не нагревался от теплого воздуха, налил чашку и выпил. И снова почувствовал, как в груди захрипело и ударила слабость. Прислонился к кереге, переждал. Мысли туманились. В дверь были видны скалы, те самые, которые он посетил утром. Наморщив лоб, Елен смотрел туда и о чем-то мучительно думал. Лицо его было бледно. Наконец, с видом человека, решившегося на что-то большое, он снял с верха кереге седло, взял связку тонкого волосяного аркана и зашагал к гнедому мерину, пасшемуся в ложбине. Подошел, оседлал коня, по всему видать, смирного, тяжело взобрался ему на спину и, не оглядываясь вокруг, направился в горы.
Но через некоторое время, уже порядком удалившись от кибитки, старик повернул гнедка обратно. Подъехал, сполз с седла, вошел в кибитку и стал что-то искать. Порылся в обоих сундуках, просмотрел под одеждой, развешанной на кереге, перебрал сбрую и седла, которые лежали у входа, и наконец откуда-то из-под кошмы извлек старый, но, видать, еще крепкий нагрудник с накладками из медных, почерневших от времени пластинок. Старик погладил ладонями ремни, помял их, потянул и остался доволен. Надевая нагрудник на гнедка, он снисходительно улыбнулся, заметив, что старое боевое снаряжение слишком просторно коню. Возраст старика был уже не тот, поющей стрелой унеслась молодость, и никто не был виновен в том, что ездить теперь приходится на кляче. Он вынул из кармана нож, пробил дыру в ремнях и кое-как приладил нагрудник к седлу и подпруге. Сел в седло уже по-привычному уверенно и снова тронул в дорогу.
В скалы он въехал недалеко от знакомого песчаника, за которым протекал ручей. Повернул в сторону от храма Шакпака. Чуть заметная тропа привела скоро в небольшое ущелье, заваленное глыбами, потом побежала наверх, и на небольшой площадке старик остановился перед входом в пещеру. Прошептал молитву и, держа коня на поводу, прошел внутрь. Появился он минут через десять — пятнадцать, все так же ведя за повод мерина, тащившего за собой беломраморный, закругленный с одного конца брус, на котором была выбита надпись и изображение резца. Камень был прихвачен арканом, привязанным к нагруднику коня. Не останавливаясь на площадке, старик и конь стали осторожно спускаться вниз. Потом направились к кибитке.
Когда к вечеру подъехал Орынбасар, старик сидел на кошме, расстеленной перед кибиткой, и тесьмил кожу. Каждое лето он плел камчу, в основном восьмисвязку, и дарил тому, кто ему приглянется. Старик не поднял головы, не приветствовал, как обычно, косячника. Низко нагнувшись, он осторожно вел острым лезвием, стараясь вырезать полоску как можно ровней.
Орынбасар упруго, пружинисто соскочил с коня, быстро расседлал его, положил седло на горизонтальную жердь, служащую коновязью, перекинул внахлест стремена. Ковровую крышку потника и
