и зловещий разговор. Впрочем, что с этого? У шаха Атсыза, говорят, кроме прочего, личные счеты с бывшим темником сельджукского войска. Ербосына не так-то легко пленить, наверное, ушел в степи или засел со своими джигитами в карлукских селениях, так что ему, Шакпаку, придется предстать перед шахом.
Он ни разу не задумывался о таком исходе, хотя последние пять лет в городе часто говорили об Атсызе. Беспрерывные бои с огузскими племенами, сохранившими верность султану, отнимали много сил, и на полуострове опасались, что и Хорезм-шах пойдет на них войной. У рек Джейхун и Сейхун всегда жили купцы и земледельцы, которые постоянно стремились к морю. Так оно и случилось в конце концов. Слишком хорошо знали друг друга соседи. Две битвы не дали перевеса никому, а третьей весной войска шаха вошли на Устюрт и осадили Сарытас…
— Предводитель адаев Самрад, — заговорил между тем бек, обращаясь к следующему пленнику. — Тебе сохранили жизнь не для того, чтобы ты убедился в своей бесполезности. Получишь войско и выступишь против Ербосына. Ты знаешь свой полуостров.
— Нет, евнух, — ответил Самрад.
Шакпак невольно взглянул на чужеземца. Бек щурился, пряча глаза от солнца. Красивые губы его растянулись в незлобной мягкой улыбке. «А может, вместе с плотью его лишили и благородного гнева?» — подумал Шакпак. Все смертны на этой земле, и оттого, как ты умрешь — красиво или некрасиво, — ничего для тебя не изменится. Он не осуществил и малой толики своих замыслов, и если соплеменники гибнут, почему он не должен попытаться выжить для того, чтобы оставить на земле память о них? Он усмехнулся, вспомнив, как мечтал запечатлеть в наскальных рисунках и зданиях лучшие мысли, найденные всеми поколениями, те истины, ради которых люди жили, творили и умирали на этой земле. Но теперь не до этого… Чем же, однако, можно добиться милосердия евнуха? Как понять его сущность? Нет, сущность его — это идея. Ради нее, ислама, он пожертвовал плотью, чтобы не поддаваться греховным соблазнам, идущим от женщин и вина, и непоколебимо нести зеленое знамя все дальше и дальше. Но ведь он человек, и в нем должно быть что-то уязвимое? В чем слабость этого урода, добровольно отказавшегося от полноты жизни? В чем его боль?
— После разгрома остатков войска Ербосына я доверил бы тебе охрану южной дороги, по которой…
— По которой сюда придут ваши торговые караваны?
— Ты принимаешь мою милость?
— Нет, евнух.
— Я убедился в твоей глупости, но было бы грешно лишиться силы твоих рук. — Военачальник подал знак стражникам: — Заковать и вместе с рабами отправить в Хорезм.
Шакпак остался один.
— Тебе, строитель, сохранили жизнь для того, чтобы ты строил города.
— О аллах! — воскликнул Шакпак. О большем он и не мечтал. Небо откликнулось на его зов. Он с блаженной улыбкой смотрел на хорезмийца, который подошел и сел на коня.
— Завершишь этот дворец, — заметил тот, подбирая поводья.
— Он закончен, — торопливо и бездумно, все еще улыбаясь, отозвался Шакпак.
— В нем не хватает мечети.
— Нет! — Шакпак только теперь понял, что все это всерьез. — Я воздвигну самую величественную мечеть, но только в другом месте. Повелитель, будь милосерден.
— Правда ли, что ты добился подгонки камней, разрезая их конским волосом?
— Правда.
— К твоим услугам будет такое количество рабов, о каком ты не смел мечтать.
— Я готов служить тебе.
— Если ты тот самый Шакпак, перед которым преклонялась эта страна, докажи мне свое мастерство, воздвигнув мечеть…
— Здесь невозможно.
— Воздвигнув так, чтобы никто не догадался, что она пристроена.
— Это невозможно.
Рыжий скакун наехал на него и, скалясь желтыми зубами, осел на задние ноги. Свистнула плеть и гибкой змеей обвилась вокруг шеи Шакпака. От сильного рывка, задыхаясь, он упал ничком. Поднялся на колени. Увидел над собой улыбающееся, смуглое от походных ветров лицо пришельца.
Надежда рухнула. Нечеловеческое унижение, которому он сам подверг себя, рассчитывая на спасение, отняло последние силы. Он прислонился лбом к дрожащей груди скакуна.
— Ты выйдешь из зиндана, когда мечеть будет построена.
— Проклятье!..
От нового удара померкло солнце. Шакпак вскрикнул от дикой боли, отшатнулся, схватился руками за глаза. Не помня себя, побрел по двору. Стражники догнали его и повели к воротам, подталкивая в спину остриями копий.
Зиндан был недалеко, в двухстах шагах от левого крыла дворца. Шакпак прошел этот путь, еле держась на ногах. Открыли дверь, и он стал спускаться вниз, оступаясь и скользя на ступеньках. Спустя мгновение после того, как захлопнулась дверь и загремел засов, Шакпак вяло упал на неровный каменный пол.
День и ночь слились в одно.
Никогда не думал Шакпак, что тишина может быть такой гнетущей. Немного оправившись, он исследовал помещение и сразу же узнал зиндан, построенный по начертанному им самим плану. Он был вырублен в толще ракушечника, так что нечего было и мечтать о побеге: даже при помощи молотка и зубила здесь никому не вырубить лаза.
В углу капала вода, собираясь в углублении камня; раз в два дня, должно быть, падал с высоты кусок проваренной требухи или полутухлого мяса. Даже признака света не улавливало зрение в знакомом до последнего кадама[20] зиндане.
Тысячи предположений теснились первое время в голове. Картины одна мрачней другой возникали перед мысленным взором, и все они заканчивались пытками, которые, он был в этом уверен, ждали его если не сегодня, то завтра. Но время шло, его не беспокоили. Уже совсем спала опухоль на глазах, зажили на спине ранки от уколов копьями. Он стал жить ожиданием, как это бывает с узниками, мучаясь уже от безвестности, считая дни, сбиваясь и снова ведя счет. И постепенно пришло то размеренное течение мысли, которое несет человеку облегчение хотя бы тем, что заставляет его оглянуться на пройденный путь и заново, теперь уже зная все, пережить дни радости и грусти. Он предался этому состоянию, стараясь вспомнить каждый день своей жизни.
Да, он был далек от вечных, никогда не прекращающихся ссор вождей и старался не вмешиваться в их дела. Точно так же его не занимали и пересуды горожан, и хлопоты купцов. Брат Ербосын, наоборот, сызмальства окунулся в эту стихию, подросши, водил джигитов в набеги, кого-то защищал, кого-то обижал, а потом и вовсе увел свой отряд в Исфахань, под начало сельджукского темника. Полуостров был ему тесен. Шакпак тоже покинул родной аул, но ушел он недалеко, в горы Каратау, где жил камнеруб и гранильщик Адлет. У родника-ржавца, стекавшего по гладким отесанным камням, нашел он жилище мастера, о котором
