Давно у них с Соной не ладится, одно время даже разводиться хотели, в последнюю минуту Тогрул одумался, еще бы — это явилось бы серьезной помехой для его дальнейшей карьеры, а он еще собирался ехать за границу работать… Я так смотрю, даже со стороны видно — совсем чужими стали они друг другу. А может, никогда и не были близкими? Поди теперь, разберись. Семья распадается, это безусловно, вот и мальчик стал заниматься глупостями, все оттого, что не уделяют они ему должного внимания, времени, Тогрул только и делает, что обещает заняться им, а потом купит очередную вещь, удовлетворит очередную просьбу Закира — и все на этом, считается, он свой отцовский долг выполнил; Сона тоже, откровенно сказать, больше собой занята, время от времени всполошится от очередного геройства сына, а потом опять все забудется, опять подруги, портнихи, вечеринки, магазины, поездки по курортам с подругами, и она, и Тогрул, будто накануне страшного суда, стараются взять побольше от жизни, пока еще не старые, а Закир, естественно, берет с них пример, с кого же ему еще и брать? А как Тогрул в отъезде, а Закир выкинет очередную штуку, она — сломя голову ко мне, что я могу, сторожить его, чтобы он не водился с подонками, не курил эту гадость, не дрался, разве теперь за всем этим углядишь, если есть пробелы в воспитании, если это вина родителей, которую сейчас уже крайне сложно поправить?! Бежать-то она бежит ко мне, но ведь случается это редко, только в отсутствие Тогрула, а так словечка из нее не вытянешь, не поделится, не тем у нее голова занята, так что бесполезно ее и расспрашивать о Закире, не может она похвастаться обширными познаниями в этой области, потому скорее всего и не вытянешь из нее словечка. Словечка… Да, с этим словечком, конечно, приходится трепать нервы. Вот хотя бы недавно, несколько дней назад, когда ездил на кладбище, к жене на могилу. Небо над кладбищем чистое-чистое, лазурное, тихий ветерок шевелит лепестки цветов на мраморной плите, вокруг такая тишина, что просто невероятно, что может быть так тихо, даже птиц не слышно, и кажется, что не может быть на земле такой тишины. Смотрю на небо, задрал голову, нечасто так городскому жителю приходится смотреть на небо, и разные вдруг хорошие мысли меня тут посетили. Я думал о жизни, о ее быстротечности, о любви, о смерти, о бренности всего сущего на земле, о никчемности нашего существования, то есть мысли были о вечном, непреходящем, о чем и должен думать, чем и должен заниматься писатель, философ. Я и об этом подумал — как все-таки редко доводилось мне заниматься этим непосредственно писательским делом: думать, размышлять о главных вопросах жизни, неторопливо думать о главных вопросах бытия, нет, не могу похвалиться, нечасто это бывало, нечасто посещали меня столь высокие и благородные мысли, чаще, гораздо чаще это были деловые мысли-выскочки, одни лишь суетливые кумекания, прикидывания, потому что их и мыслями не назовешь, не рискуя оскорбить это прекрасное слово, одна лишь суетливая неразбериха в голове. Восхитительные, полнокровные мысли приходили ко мне там, на кладбище, в голову, так что даже записывать их мне показалось кощунственным, это тоже было бы отчасти суетой — записывать, облечь нечто несказанно-воздушное, неуловимое, как мечты, как эльфы, облечь это великолепие в деревянные колодки слова и заключить их в клетки-фразы с тем, чтобы в дальнейшем продать; как пойманную дурачком жар-птицу, посаженную в железную клетку, он старается продать подороже. А как же не продать? Для чего же еще писатель-профессионал записывает пришедшие ему в голову мысли, как не с целью в дальнейшем продать этот товар подороже? А я подумал тогда: чувствую это, и слава богу, это уже подарок, что я способен ощущать подобное, другой глянет на небо, зевнет и подумает только — быть дождю. И разве это не счастье, что можно так глубоко, до боли в сердце ощущать и любить жизнь?! А писать… Ну к чему это?.. Разве можно описать неуловимое, столь зыбкое, легкое, как дыхание, тончайшее чувство? Запишешь и тут же понимаешь, что не то, совсем не то получилось, слишком заземленно, грубо, не смог и сотую часть передать того, что чувствовал. Но все-таки проклятый профессионализм сделал свое дело, всю обратную дорогу домой я только и думал о том волшебном состоянии, охватившем меня там, на могиле у жены… А все же на поклон к нему не пойду, ни за что не пойду, ишь чего захотел, молокосос, я из него, можно сказать, человека сделал, а он теперь будет собственному внуку запрещать навещать меня. Я-то смутно чувствовал и раньше, что в Тогруле до поры до времени спит большой мерзавец, с самого начала чувствовал, но, несмотря на это, помогал ему, да что же мне оставалось, ради дочери, ради Соны и Закира приходилось идти на все, вот и помогал, зять, не чужой же… И вот как он меня отблагодарил… Правда, я и в прошлый раз не сдержался, нагрубил ему, высказал все, что я о нем думал, попробуй тут сдержись, если этот мальчишка так нагло ведет себя… Видите ли, сейчас уже я ему не нужен, видите ли, он уже выжал из меня все, что ему требовалось, и теперь не нуждается, как раньше, в моей помощи и в моей протекции… Ноги моей там не будет! А Закир — умный мальчик, он деда не забудет, он и сейчас часто забегает, и мы с ним подолгу беседуем… Ах, подлец, подлец, знать бы заранее, с кем связываешься, кому дочь отдаешь… Да как их, подлецов, разгадаешь?! Впрочем… О чем это я думал?.. О чем-то очень приятном, волнующем… Ах, да! Да… Все-таки не удержался, приехал домой и попробовал зафиксировать на бумаге, запротоколировать, как говорится, душевное состояние (как, однако, сказываются частые сидения на всевозможных собраниях) и свои давешние мысли, чувства, свои переживания, и, как и следовало ожидать, ничего хорошего из этой затеи не вышло. А вышло вот что… Где же тут мои листки были?.. Сейчас, сейчас… А, вот они… Да, и вот что получилось:
"Все больше уходим в дела и заботы, все глубже погрязаем в хлопотах и суете каждодневности, в праздники уходим, как в понедельники; мы работаем, ходим по делам, спим, веселимся, любим, печалимся, разъезжаем, прошибаем лбом стены ради чего-то, что нам кажется крайне важным, устаем, стремимся и достигаем, стремимся и не достигаем, или же не стремимся и достигаем и прочее, прочее, но не замечаем, упускаем из виду, забываем главное. Главное в этом хаосе дел и делишек стирается из памяти, и дорога, ждущая нас, тает как в тумане, исчезает, не освещенная потихоньку убывающей силой нашей любви. Мы забываем, предаем дорогу, и она отвергает нас. Мы едем по ней и не замечаем этого, не даем ей пройти сквозь наше сердце, занятые будничными мыслями о нашем благополучии и теплом местечке в завтрашнем дне. И дорога теряет для нас свою волнующую прелесть. Она становится лишь средством связи между городами, между делами, между понедельниками. Мучает нас что-то неизбывное и становится тоскливо сквозь сон, становится больно во сне, потому что чем дальше уходим в дела, тем меньше остается времени и сил наяву для того, чтобы прислушаться к своей душе, бессильно и горестно бьющейся в нас, словно насмерть перепуганный воробышек в кулаке. Становится жутко во сне, словно мы кого-то предали… И неосознанная, непонятая, неоцененная, нечеткой размытой полосой, похожей на шрам среди необъятных полей нашей печали, маячит отвергнутая дорога. Неведомая сила подбрасывает нас среди ночи в постели, и мы клянемся, клянемся неведомой силе жарким шепотом, что завтра… Обязательно завтра. Завтра уедем от шума и суеты города, от хлопот и неудач, от комфорта душевного и физического, уедем куда-нибудь по дороге, все равно куда, уедем обретать себя настоящего, обретать себя позабытого. И успокоенные этой мыслью, мы блаженно засыпаем, где-то глубоко в подсознании не переставая помнить, что завтра нужно на работу, надо встать пораньше и успеть до работы кое-какие дела провернуть, и вообще — завтра тяжелый день, и надо хорошенько отдохнуть, поспать, чтобы потом суметь управиться с массой дел. Но это легонько шевелится только в подсознании и мыслью еще не стало, не вылилось еще в конкретные слова, и мы продолжаем думать — ведь так легко осуществить то, что решено: бросить все, что сковывает нас на крохотном пространстве, которое как клетка в зоопарке, бросить, уехать, чтобы обрести себя, скинув с души своей броней застывшую шелуху обыденной суеты. А что может быть важнее того, чтобы обрести себя?.. С этой мыслью мы и засыпаем, боясь пошарить и обжечься о затухающие угольки подсознания.
А наутро мы вскакиваем со звонком будильника, приводя в порядок мысли о предстоящих делах, и машинально чистим зубы, бреемся, делаем короткую гимнастику, чтобы бодро себя чувствовать на работе… и тут нас обжигает ночная мысль… на мгновение мы застываем с бритвой в руке, или со щеткой во рту… Но — быстрый, вороватый взгляд на часы — и торопливо заканчиваем сборы.
Да и что такое ночные мысли? Они хороши ночью, а тут работа, семья, всевозможные деловые связи, короче — корни, пущенные за много лет, корни, которыми опутан, как паутиной… Отмахиваемся от ночных мыслей и, так как нечем крыть, взамен ухмыляемся и даже как-то вызывающе ухмыляемся, но в зеркале — ванной комнаты ухмылка почему-то совсем не получается вызывающей, а выходит такая беззащитно-жалкая! И потому мы думаем: завтра, думаем мы, завтра… или еще когда-нибудь… в общем — потом… А сегодня — никак, ни в какую, сегодня — дел по горло.
