Особый талант всех щурок — виртуозность полета. Свечой взмывают вверх, камнем падают вниз и выписывают в воздухе всевозможные арабески, хватая даже таких изворотливых летунов, как стрекозы.
И большие расстояния эти нарядные птицы одолевают не хуже, а часто лучше других пернатых. Их пролетная норма в день — пятьсот километров «с посадкою на обед». Над Сахарой щурки летят даже ночью, стремясь скорее покинуть пространство бесплодное и опасное. Без посадки птицы минуют также экваториальные леса, стремясь скорее достичь открытых пространств саванны.
На гнездовьях щурок часто кто-нибудь беспокоит (больше всего близким присутствием люди), и потому птицы всегда готовы покинуть обжитое место в поисках безопасности и покоя.
А норы их заселяют скворцы, воробьи, удоды, сычики, галки. Природных врагов у щурок немного — мелкие соколы, ласки, змеи, заползающие в норы, и одичавшие кошки. Некоторых из этих врагов щурки прогоняют гвалтом и стремительным пикированьем. С ласточками-береговушками они уживаются в мирном соседстве. Терпят и близкое присутствие друг друга. Спят они часто, сидя рядком, а когда днем сидят на сучке, подражают друг другу, принимая одинаковые позы.
Подсчет, конечно, весьма приблизительный, но полагают: место на земле со всем на ней сущим делят четыре миллиона таких вот модниц из Африки.
Фото из архива В. Пескова. 20 июня 2003 г.
Карасик счастья
(Окно в природу)
— Заедем-ка к бабке Настасье, узнаем, каков нынче клев, — сказал приятель, с которым при наездах в Воронеж балуемся мы рыбалкой.
Надо было у Дона близ Павловска не проглядеть поворот к деревне с названием Бабка. В ней и живет Анастасия Тимофеевна Тебекина — бабушка семидесяти восьми лет, известная в здешней округе завзятой удильщицей.
— Ее дом?.. Повернете за церковью и сразу увидите, — показал нам дорогу прохожий.
Это была избушка с окнами, затененными изнутри листами бумаги и глядевшая на мир глазами, пораженными бельмами. Вокруг избушки на шестах висели линялые старые кофты, а сверху на каждом — некое подобие головы: худая кастрюля, ночной горшок и ржавый бидончик. Так, оказалось, бабка обороняется от птиц, налетающих в садик у хаты — поклевать абрикосов.
Калитка была на запоре, но на ржавом листе железа мелом было написано: «Покричите. Я в огороде». Мы покричали. И бабушка появилась, разглядывая нас сквозь толстые стекла очков. Приятеля моего узнала и сразу стала благодарить за дареные в прошлом году крючки и лески. Потом долго отпирала забаррикадированную деревянными брусками калитку, а впустив гостей, спохватилась: «Ой, почтальон-то, наверное, был…» Письма Анастасии Тимофеевне приходят из Смоленска от дочери. Почтальон опускает их в кастрюльку, прибитую с внутренней стороны забора, — надо только приподнять крышку и бросить письмо в этот «почтовый ящик».
— Дочь у меня — инженер на заводе. Тянет к себе, а я, как рак в норе, упираюсь. Чего мне в городе делать? Живу одна. Живу, как видите, небогато, да ить что богатство — не всегда оно счастье приносит, а у меня хоть маленькое, оно есть…
Мы не стали с порога расспрашивать о счастье одиноко живущею человека и проследовали в избушку, сопровождаемые пугливым взором кур и молодецки на мир глядевшего их ухажера.
— Было два петушка. Но одного схарчила — шибко дрался и кур беспрестанно топтал. Теперь вот спокойней.
Старуха высыпала на лежавшую во дворе сковородку остатки гречневой каши из чугунка, и мы вошли в пахнувшую неухоженностью избушку.
— Садитесь где захотите и не корите за беспорядок — я ведь весь день в огороде или же на пруду. Под крышей бываю — только поесть и поспать.
Жизнь у Анастасии Тимофеевны, как сказала она. «птицею пролетела: зима — лето, зима — лето…».
— Чего только не делали руки! В войну у Москвы почти девчонкою торф рыла, потом тут, у Дона, работала в детском саду, потом телят в колхозе растила, овец. Муж, пришедший с войны без ноги, рано умер. С тех пор, как лодочка без весла, плыву по теченью.
— Вот-вот, бабушка Настя, поближе к воде, — выправил разговор в нужное русло Сашка, приводивший в порядок никелированные свои снасти. — Клев-то как?
— Клев… — Бабушка весело поглядела на Сашку. — Какой сейчас клев! Июнь — на рыбу плюнь, — сказала она тоном знатного рыбака.
Все ж мы решили побывать у воды.
— Сымать будешь? — поглядела бабушка на мои фотографические причиндалы. — Ну тогда я оденусь как следует.
Из загородки Тимофевна явилась в свитере и в стареньком, но опрятном цветастом платочке. Из прохладного погреба достала банку с червями, помяла в кулаке хлебный мякиш, сдобренный постным маслом, и стала греметь в углу удочками. Такими и я ловил в детстве — два ореховых удилища, поплавки из гусиных перьев. Знаками того, что и большую рыбу Тимофевна знавала, были массивный подсак с кругом из прочной лозы и ведерко.
Донских пойменных стариц тут больше десятка. Тимофеевна по дороге с бугра их все перечислила. Припомнила, что и когда памятное в них ловила.
— Сейчас далеко не хожу. С огорода спускаюсь и тут вот ловлю. Лодки у меня нет, сижу обычно на пеньке в камышах.
— Тимофевна, может, попробуем?! — скороговоркой предложил Сашка, навостряя городское оружие против рыб.
— Да нет, клева не будет. Мы вот тут, на пригорке при солнышке, посидим, покалякаем.
— Рыбу я приучилась с детства ловить. Замуж вышла — забот прибавилось, но меня все равно тянуло к воде. Первый петух прокричит: я уже всколыхнулась — и к Дону. Часа три посижу — и бегом на гору, надо завтрак сварить и к восьми быть на ферме в колхозе. А вечером зорька опять к воде манит. Муж к рыбалке был равнодушный, но мне не перечил — понимал, что этого душа моя просит.
Высоких отличий Тимофеевна в благородной страсти своей не имеет.
— Всю жизнь ловлю окушков, плотвичек, караенков. Конечно, попадались и щуки, и лещи попадались. А однажды тяну — и что же, вы думаете, на крючке? Ужак! На крик мой на лодках подплыли удильщики. «Нет, — говорят, — Тимофевна, не ужак это — угорь!» И сами дивятся: откуда в донских-то наших местах угри? Бросила я эту нечисть кошкам и курам. Дочке об этом случае написала. А она приезжает и в гостинец привозит — что бы вы думали? Угря копченого!
Ну я попробовала — матерь небесная, какая же сладость! Дорого, говорю, стоит? Дочь замахала руками: «Не скажу, мам, ругаться будешь».
Своей обычной рыбешки ловит Тимофевна немного — на сковородку или ушицы сварить. И кормятся возле старухи местные кошки. Увидят — пошла на старицу, — на бугре ее ждут.
— Всех оделяю, потому что знаю: кошка за рыбу душу отдаст. Но главное все-таки не добыча, главное — радость возле воды. Открыто скажу: такая радость, как, бывало, в церкви пение слышишь. Но, конечно, приятно и поймать что-нибудь. Люблю карасиков. Кругленькие такие и уж больно хороши со сметаной.
Разговор наш подходит к тому, что видит рыбак, сидя возле воды.
— О, милый, то и радость, что много чего увидишь. Видишь, как ужачок охотится на лягушек. Один приучился обедать возле меня.
Однажды бросила ему рыбьи кишки, и он стал в урочное время каждый день приползать — свернется на песочке возле воды и ждет. Видишь тут, как водяные курочки ходят по листьям кувшинок, как вороны, чуть отойдешь, норовят у тебя из ведерка рыбешку уворовать. А то на стрекоз заглядишься. Сядет на конец удилища и ждет. Вот ловцы — на лету комаров истребляют! Часто видела: норка вдоль берега рыщет. Может, и рыбу ловит, но я однажды заметила: рака в пасти зажала.
Я хожу сюда с удочками до упора, пока зазимки берега не побелят. Однажды пришла, а вода уже подо льдом. Присела, вспоминая денечки летние, и что вы думаете — с другого берега наискосок по льду бежит волк. Спокойно бежит, на меня — ноль вниманья, следы на снегу остаются, как писаные.
— А зимой скучновато?
— Зимой я ловить не люблю. Зимой у печки сижу, вспоминаю и нового лета жду. Заметила: жизнь во младости идет, открыто скажу, небыстро, хотелось, помню, чтобы быстрее шла. А когда ты в годах, то жизнь не бежит, а летит: зима — лето, зима — лето…
Анастасия Тимофеевна Тебекина.
Мы глядим с Тимофевной, как ветер качает у воды ольхи и ветлы, как Сашка упорно хочет поймать хоть что-нибудь в подернутой рябью воде. Темнеет у берега притопленная плоскодонка, на другом берегу у осоки застыла в неподвижности цапля. Две осы сели на кусочек несьеденной колбасы. Моя собеседница не прогнала их — нагнув голову, с интересом наблюдает за их возней и говорит словами своей философии: «Да, у всякого свой горизонт…»
Семьдесят лет Тимофеевна ходит к воде.
Я живо представляю, как с волнением рано утром разматывает она леску, как, глядя через толстые стекла очков, насаживает на крючок червяка, как наблюдает за поплавком… Сложная штука — счастье в человеческой жизни. Иногда для него надо мною всего, а бывает, что человека в старости утешает какой-нибудь маленький островок радости — вниманье детей, посильная возможность что-нибудь делать руками, что-нибудь дельное посоветовать или, как в этом случае, ловить карасиков для себя и для кошек.
